Утро было испорчено окончательно. Петраков с сожалением придавил окурок – такой вкусный, горький, горячий, – к боковушке пепельницы, мусор, что набрался в пепельнице, ссыпал в газету, свернул кульком и выбросил в отхожее ведро. Поднял обе руки, словно бы сдавался в плен, отряхнул одну ладонь о другую.

– Паяц! – презрительно произнесла жена.

А какой нежной, какой податливой, послушной, непохожей на нынешнюю дерганую, нервную, злую женщину, была она раньше, когда они еще «женихались»; Петраков даже предположить не мог, что такое кроткое существо может так здорово измениться. Что-то тоскливое, далекое шевельнулось в нем, на злость и презрение хотелось ответить тем же, но Петраков подавил в себе это желание, примиряюще улыбнулся жене. Та отвернулась от него.

Конечно, можно было бы развестись с Ириной – чего маяться, все равно нормальной жизни с ней нет и не будет, – но с другой стороны, что тогда будет с дочкой, Ирина же ее не отдаст, да и жизнь у Петракова такая, что он не знает, что с ним будет завтра, послезавтра, и вообще, будет ли он жив? Что станется с Натальей, если вдруг ему, как Лене Костину, придется подкладывать под себя несколько гранат и зубами рвать веревку, привязанную к чеке одной из них? Кроме того, хоть и невенчанные они с Ириной, а все равно она жена – даже такая, как Ирина, дана ему Богом и если на небесах решили, что Петракову надо маяться с такой женой – значит, надо маяться.

Возвращаясь домой из очередной поездки на «навозные поля», он подолгу не выходил из квартиры, отмякал душой, жене, которая настойчиво интересовалась у него, почему же он не идет на работу и почему в его рабочем расписании – такие огромные дыры, кто вообще позволяет ему столько времени заниматься ничегонеделаньем, отвечал: «Это все – плата за переработки в командировке».

– А нельзя эти переработки прибавить к отпуску? – настойчиво допытывалась она. – Или еще лучше – оплатить это время по тройному тарифу?

– Нельзя.

– Почему?

– Много раз спрашивал, говорят – не положено по закону…

По штатному реестру он был обычным «одеэровцем» – офицером действующего резерва, человеком, живущим по особому расписанию; собирали «одеэровцев» на тренировки обычными военкоматовскими повестками, в перерывах между «командировками» они вели жизнь этаких трудолюбивых дачников, любящих поковыряться в земле, рыболовов-червячников, которых хлебом не корми, дай только посидеть с удочкой на берегу какого-нибудь тихого карасевого болота, вытащить пару лаптеобразных рыб, коллекционеров марок, монет, спичечных этикеток и игральных карт, любителей чинить велосипеды и выращивать рассаду на подоконнике – все это действительно было до очередного простенького листка остистой некачественной бумаги с непропечатанными линейками и текстом, написанным поверх линеек расплывающимися синими чернилами, внезапно появившегося в почтовом ящике – очередной повестки…

Уезжая из Москвы, Петраков забывал о доме, о семье, об Ирине – вспоминал только Наталью.

На кухне у Петраковых стояла «двойка» – телевизор с вмонтированным в него видеомагнитофоном, Ирина уселась за стол, где только что сидел Петраков, помахала перед ртом ладонью, давя в себе зевок, потянулась к плоскому, похожему на шоколадку пульту телевизора, прошлась одним пальцем по клавиатуре.

– Во телевидение! Совсем нечего смотреть! Обленились, коты жирные, – глаза у нее сжались в щелки, в них забегали проворные светлячки, Петраков хорошо знал, что означают такие глаза у жены. – Черт те что показывают, – Ирина перевела взгляд на мужа. – Эй, гараж! Сходи вниз, принеси из почтового ящика газету с телепрограммой!

Петраков молча кивнул, натянул на ноги кроссовки и проворно сбежал вниз.

Две газеты, «Труд» и «МК», как нынче называют «Московский комсомолец», сложенные вчетверо, уже теснились в неказистом железном ящичке. Какой-то юный гений прилепил к крышке ящика жвачку. Петраков сбил ее на пол щелчком, поглядел на желтоватый, твердый, как плохая резина, шарик – пристанет ведь к чьей-нибудь подошве, будет гулять по всему подъезду, – точным ударом кроссовки вогнал его в щель под лестницей.

Развернул газеты. Из «МК» выпал небольшой листок бумаги с расплывающимся чернильным текстом. Повестка из военкомата. Петраков с шумом втянул в себя воздух, задержал его в груди. Все, домашняя маята кончилась – с нынешнего дня он снова в «командировке». Некоторое время он стоял неподвижно, словно бы прислушиваясь к самому себе, потом, получив некий толчок из глубины организма, двинулся по лестнице вверх.

Поднявшись, он отдал газеты Ирине, сам сел к телефону. Аппарат он недавно поставил новый, плоский, модный, качественный – «панасоник», разговаривать по нему – одно удовольствие, такое впечатление, что собеседник сидит в соседней комнате, – сделал несколько незначительных звонков, затем прошел на кухню и сказал жене, уставившейся сделавшимся вдруг неподвижным взглядом в выпуклый экран «двойки»:

– Я отбываю в командировку…

– Мои молитвы, что ли, подействовали? – Ирина, не отрывая глаз от экрана, усмехнулась. – Похоже, услышал их кто-то… Э?

– Вполне возможно. Сейчас разговаривал с начальством на работе, – Петраков врал напропалую, ни с каким начальником он не разговаривал, – так что мне велено ехать!

– Приятная новость, – Ирина усмехнулась вновь, пошевелила ртом, словно бы хотела что-то стряхнуть с губ, проговорила недовольно: – Эй, гараж, исчезни, не мешай мне смотреть кино… Кино только что началось.

Лицо у Петракова на мгновение изменилось, губы горько дрогнули, он повернулся и вышел из кухни.

Вечером он уже сидел в электричке и безразлично поглядывал в окно, забусенное дождем, – ехал на Сенеж, в военный городок, где когда-то располагались курсы «Выстрел» – очень престижные, популярные в армии, а также у журналистов всех мастей, у артистов и художников, тут всегда толпился разный творческий люд; сейчас же Высшие офицерские курсы заглохли. На них, как и на все остальное в России, не хватало денег. Но тем не менее курсы имели свои полигоны и стрельбища, благоустроенные корпуса гостиничного типа, в которых уже шуровали какие-то подозрительные жучки, имели свой парк гусеничной и колесной техники, сдавали внаймы машины и здания и поэтому все же кое-как сводили концы с концами.

Как оказалось, курсы эти нужны ныне всем – и армии, и пограничникам, и налоговой полиции, и внутренним войскам – у всех имелся к Сенежу интерес. Петраков любил бывать здесь, полторы недели сборов проходили, как один день – здесь он много тренировался, много читал, много смотрел фильмов, даже выбирался на берег озера половить окуней – на все хватало времени. Здесь было хорошо.

Жаль только, сборы на Сенеже проходят редко – проводить их здесь накладно, а денег – ни лишних, ни нелишних, в Федеральной пограничной службе нет… Петраков уже забыл, когда здесь проходили сборы в последний раз…

Дверь вагона раздвинулась, в проеме появились двое парней в пятнистой форме. Один – на костылях, с черной повязкой на правом глазу и синеватой пороховой гарью, врезавшейся в кожу лица, второй был посвежее, поулыбчивее, без видимых признаков увечья. Оба – со значками и медалями. У второго парня был перекинут через плечо широкий пояс, похожий на орденскую ленту, к поясу прикреплена гитара.

Гитарист улыбнулся виновато, словно бы прося прощения за то, что дошел до жизни такой, хотя не он должен был просить прощения у людей, это люди должны были просить прощения у него, ведь он не виноват в том, что с ним и его товарищем так худо обошлось родное государство… Государство призвало его защищать конституцию и тех, кто сидит вверху, искалечило и выплюнуло на помойку, не обеспечив ни пенсией, ни положенными в таких случаях льготами и почетом, ни удобным жильем, поступило вон как – заставило слоняться по электричкам и побирушничать.

Напарник гитариста легонько хлопнул в ладони, гитарист потянул указательным пальцем одну струну, издавшую тонкий щемящий звук, потом другую, прихлопнул струны ладонью и запел.