Стрелки из сборной Московского округа стояли сзади притихшие. Было слышно, как на недалеких деревьях всполошенно кричали вороны – что-то не поделили, да где-то совсем недалеко, скрытые глиняными взгорбками, гудели танковые моторы – от гуда этого мощного подрагивала не только земля под ногами – дрожал, струился неровно, перемещаясь с места на место воздух.

Блеклое крохотное солнце, будто бы затянутое мутной полиэтиленовой пленкой, выглядывало иногда в межоблачные прорехи и тогда на земле на несколько мгновений делалось светлее, но очередная прореха быстро затягивалась и вновь устанавливался белесый дневной сумрак.

Стрелять было тяжело.

Вслед за «кольтом», – уже традиционно, так было всегда, – шел автомат «томпсон».

Стреляли одиночными.

И бравый подполковник – начальник стрельбища, и стрелки майора Сугробова, надо отдать им должное, не напоминали, что надо освободить место на линии огня, Петрович же, в свою очередь, тоже не задирался, не качал права, он словно бы забыл об этих людях, не обращал на них внимания.

Спецназовцы, для которых люди Сугробова просто перестали существовать, – работали четко, слаженно, красиво. Это были профессионалы, а когда работают профессионалы – видно невооруженным глазом.

Начальник стрельбища, переборов себя, подошел к Петровичу, сказал, тщательно подбирая слова:

– Что же вы не сказали, кто вы такие? Я бы вам все организовал по высшему разряду.

Петрович холодно глянул на него.

– Я к вам подходил, товарищ подполковник, просил уделить внимание… Не получилось. Жаль, что вы этого не помните.

Лицо у начальника стрельбища сделалось виноватым. Раз подполковник испытывает чувство вины – значит, не такой уж он и плохой человек.

Телефонов в сенежских номерах не было, только два автомата внизу, в подъезде, под козырьком.

Вечер выдался черный, промозглый, с глухим ветром и шлепающимися на землю тяжелыми ветками деревьев. Ничего радостного в этой картине, только внутренний неуют, звон в ушах, словно бы от перенапряжения болит голова, да странное тупое онемение в руках, в самих пальцах.

Ветер иногда погромыхивал чем-то в воздухе и тогда казалось, что по крыше дома кто-то ходит. Присутствие неизвестного человека в выгодной точке, откуда хорошо вести обстрел, рождало в душе беспокойство. Когда ветер стихал, неуклюжий злодей, топтавшийся на крыше, замирал, становился слышен шорох капель, срывающихся с деревьев, под этот мирный звук проходило и беспокойство.

– Неуютная у нас все-таки земля, неухоженная, таинственная, – сказал Петраков Семеркину – тот сидел в номере и решал «химические» задачи – продолжал заочные занятия в Менделеевском институте – кусок хлеба, когда Семеркин отпрыгается, отбегается, отстреляется, у него будет… На старости лет, имея на руках диплом инженера-химика, Семеркин будет где-нибудь в лаборатории перебирать пробирки и получать от этого удовольствие.

Озадаченно глянув на командира, Семеркин отложил в сторону тетрадь. Одна бровь у него косо шевельнулась и в насмешливом движении приподнялась, придав лицу Семеркина адское выражение.

– С чего ты взял, что земля у нас неуютная? – спросил он. – Что гложет душу командира?

– Трудно становится жить в России. Иногда в душе возникает невольная досада: и угораздило же здесь родиться! Ну почему мы не родились в Италии или, скажем, в благословенном теплом Марокко? Там никаких проблем с жизнью нет. Соорудил себе набедренную повязку из бананового листа, сел под кокосовую пальму – и жди с преспокойной душой, когда сверху упадёт орех. Никаких забот больше нет, только эта. Если хочешь, чтобы орех сорвался с ветки побыстрее – тряхни пальму. Кр-расота! А что у нас? Ублюдочные митинги, ублюдочное начальство, три десятка воров, беззастенчиво грабящих страну, старухи, выжившие в жестокую войну, восстановившие страну, все вынесшие на себе, и – совершенно нищие ныне, их не в чем даже хоронить. В могилу кладут в полиэтиленовых пакетах… Потомок писателя, у которого в «Правде» в подчинении было всего два человека и то он не всегда с ними справлялся, – взялся рулить экономикой огромной страны и ободрал всех, как липку, зато у самого физиономия уже не вмещается в экран телевизора – уши вылезают наружу из коробки – тьфу!

– Я года три назад в семейный дом отдыха попал, так наблюдал там любопытную картинку. Телевизоров в номерах там не было – стоял только один большой старый ящик в холле. Женщины любили выходить в холл после обеда, чтобы пообщаться друг с другом, на экран поглядеть. А глядеть-то, оказывается, не на что, какую кнопку ни нажмешь – обязательно увидишь Гайдара. Всюду был Гайдар, сладко чмокал на всех программах сразу. Нажимаешь на одну кнопку – там идет передача «Как варить огурцы». Выступает, естественно, Гайдар. На другом канале – «Как красть коней» – снова сладко чмокает Гайдар… Недаром его прозвали «сладко чмокающим». На третьей программе – «Как рыбьей костью пришить пуговицу к рубашке» – и тут выступает Гайдар. На четвертом канале, на пятом, седьмом, девятом – Гайдар, Гайдар, Гайдар, Гайдар. Всюду Гайдар. Бабы ругаются, а ничего поделать не могут: телевизор сильнее их. И главное – Гайдар все время чмокает, будто рыбьей костью пуговицы к рубашке пришивает.

Петраков не выдержал, рассмеялся – Семеркин рассказывал забавно, он умел не только серединки из старых горбачевских сторублевок выковыривать – умел по-актерски вкусно рассказывать.

– А потом женщины сориентировались, нашли способ веселиться. Выходят в холл, рассаживаются, включают телевизор… Там, естественно, уже сидит Гайдар. Рассказывает, как молотком чинить будильники. Вдруг одна из них – чмок губами, – Семеркин очень звучно, совершенно по-гайдаровски чмокнул воздух, – Гайдар в ответ с экрана – чмок! Через минуту вторая – чмок губами! Гайдар в ответ с экрана снова чмок! Хохот стоит такой, что в окнах из рам вылетают стекла. Иногда даже сами рамы выворачивает.

– М-да, Егор Тимурович был большим мастером по части посмешить народ. Он вообще так кое-кого насмешил, что у этих людей слезы на лицах десятилетиями просыхать не будут.

– Таких людей, командир, к сожалению, много, – разом погрустнев и потеряв веселую лихость, проговорил Семеркин.

Петраков отвернул рукав куртки, посмотрел на часы.

– Чего, командир, ждешь кого-нибудь?

– Жду.

– Кого?

– Узнаешь.

Через две минуты открылась дверь семеркинского номера, на пороге появился Петрович, молча подмигнул Семеркину и вытащил из-за спины бутылку шампанского. Произнес коротко:

– Только что из морозилки.

С бутылки густыми искрящимися лохмами свисала снежная махра.

– Ба-ба-ба! – не замедлил вскричать Семеркин. – Это что же такое делается в бывшей Советской Армии! Пьянка на сборах! Да за это же генералы лишались лаковых сапог!

– Это еще не все, – объявил Петрович.

Снова открылась дверь. На пороге номера стояли Проценко и Токарев. Оба с подносами. На одном подносе была нарезана по-мужски крупными кусками, «неэкономно», колбаса нескольких сортов, на тарелке лежала рыба – лосось, вытащенный из жесткой прозрачной упаковки, с вдавленными следами от твердой оболочки и прозрачная синеватая осетрина, эту рыбу купили в коммерческом киоске, потому она и выглядела так неаппетитно, тут же горкой был навален хлеб, на втором подносе грудились овощи. Много овощей: помидоры, огурцы, свежая, явно реквизированная на чужом огороде редиска, нежная, маленькая, с аппетитными капельками воды, застывшими на яркой малиновой кожице, сладкий болгарский перец – желтые, светящиеся, будто внутрь каждого плода было вставлено по электрической лампочке. У Проценко была еще одна бутылка шампанского.

– Ба-ба-ба! – вновь воскликнул Семеркин.

– Не бабакай, не то дырки в карманах образуются, – сказал ему Петрович. – Пообедаем у тебя в номере.

– С чего такая честь?

– Сейчас узнаешь, – Петрович обвел рукою комнату, призывая своих подопечных сесть. – Хоть и не мой это номер, но не стесняйтесь, чувствуйте себя как дома, – сказал он.