Сейчас, глядя на то, как снует вокруг этих лачуг туда-сюда народ, Кора с трудом могла себе представить, что когда-то этих четырнадцати хижин здесь просто не было. Несмотря на ветхость и жалобы, что стоят они на краю света, в лачугах была вековечность вздымавшихся на Западе гор или реки, разрезавшей плантацию на две части. Они источали незыблемость, а в душах тех, кому выпало в них жить и умирать, будили два вечных чувства: зависть и злобу. Додумайся тогда строители оставить зазор между старыми и новыми постройками пошире, скольких бед удалось бы избежать в последующие годы!
Белые готовы препираться в суде и устраивать тяжбы из-за территорий за сотни миль, которые неточно нанесены на карту. Рабы с той же горячностью бились за клочки земли у себя под ногами. На полоске глины между лачугами можно было держать козу на привязи или кур в клетушке, там можно было выращивать еду для приварка, чтобы в животе было что-то кроме похлебки с отрубями, которую по утрам раздавали на кухне. Раздавали тем, кто успел прийти раньше остальных. Когда старый Рэндалл, а позднее его сыновья решали продать невольника, остальные принимались делить его клочок земли еще до того, как на купчей успевали высохнуть чернила. Если владелец такого клочка по вечерам мирно возился на своей грядке, улыбаясь или мурлыкая что-то себе под нос, у соседа вполне могло возникнуть желание выкинуть его оттуда силой. И к кому тогда бежать жаловаться? Тут ни судов, ни судей нет.
– Мама никого близко не подпускала к своему полю, – рассказывала Мэйбл дочери. «Поле», конечно, громко сказано, потому что по площади там с трудом набегало три квадратных ярда.
– Всякому, кто осмеливался просто посмотреть, грозилась череп молотком проломить.
Образ Аджарри в памяти Коры не вязался с бабкой, которая ради грядки с оружием в руках была готова броситься на проходящих мимо рабов, но когда грядка перешла под Корин надзор, девочка поняла, что так оно и было на самом деле. Аджарри блюла свою землю, несмотря на происходившие на плантации изменения. Рэндаллы купили ранчо Спенсера на севере, потом решили расширяться на запад, купили еще одну плантацию, южнее, из рисовой сделали ее хлопковой и добавили по паре невольничьих хижин в каждом ряду, но грядка Аджарри в центре всех этих пертурбаций по-прежнему оставалась на своем месте, словно пень, который не выкорчевать, потому что он ушел корнями слишком глубоко. После смерти Аджарри заботу о росшем на грядке ямсе, бамии и прочем разном возложила на себя Мэйбл. Но когда грядка перешла к Коре, поднялся переполох.
Как Мэйбл исчезла, Кора осталась беспризорной. Ей было одиннадцать, а может, только десять – точного возраста никто не знал. От пережитого потрясения мир вокруг нее стал бесцветным. Первым цветом, который вернулся, была сочная терракота – красная почва на их семейной грядке. Благодаря ей Кора пробудилась к жизни и к людям и решила, что свое из рук не выпустит, несмотря на то, что мала и смотреть за ней больше некому. Мэйбл была женщиной слишком уж неразговорчивой и несговорчивой, поэтому никто ее особенно не любил, но к Аджарри при жизни невольники относились с почтением. Тень покойной матери служила дочери защитой. Все старые рабы Рэндаллов либо поумирали, либо давно были проданы. Кора мысленно составляла список возможных сторонников: неужто не осталось ни одного из бабкиных приверженцев? Ни-ко-го. Одни покойники.
Она сражалась за свою глину. Гоняла малолетних паразитов, не доросших до работы на поле, которые повадились топтать ее рассаду; поднимала крик, если они выкапывали побеги ямса. Голосила она зычно, как на праздниках, когда созывала детвору, чтобы бегать взапуски или играть. Зла на них она не держала.
Но претенденты на землю обошли ее с флангов. Ава. Они с матерью Коры вместе росли на плантации. Обе щедро хлебнули пресловутого рэндалловского «гостеприимства», которое при всей изощренной чудовищности, не укладывающейся в голове, было в своих извращениях чем-то столь же будничным, как погода за окном. Иногда подобные переживания сближают, иногда стыд за собственную беспомощность заставляет жертву возненавидеть свидетелей. Ава и Мэйбл остались врагами.
У жилистой сильной Авы руки были проворными, как болотные гадюки. Эти руки своего не упускали и были скоры на оплеухи детворе за безделье и прочие грехи. О своих курах она заботилась куда больше, чем о детях, поэтому, желая расширить площадь под клетушки, зарилась на Корину грядку.
– Все ей одной, а какое добро пропадает! – шипела она, водя кончиком языка по зубам.
Под крышей хижины, где кроме Авы и Коры ютилось еще восемь человек, они каждую ночь спали бок о бок, и Кора замечала копившуюся неприязнь Авы. От злобы ее дыхание словно отсырело и отдавало кислым. Каждый раз, когда Кора вставала, чтобы помочиться, Аве непременно надо было ей наподдать.
Однажды вечером, вернувшись в хижину, она услышала от Мозеса:
– А ты с сегодняшнего дня у Иова.
Ава за ее спиной договорилась с Мозесом и как надо с ним расплатилась. После того как надсмотрщик Коннелли повысил Мозеса, сделав одним из своих подручных, этот бывший полевой негр возомнил себя третейским судьей во всех деревенских распрях. На поле полагалось поддерживать какой-никакой порядок, а вмешиваться в некоторые делишки белому было не с руки. Мозес же за все подобное брался с упоением. Его рожа, похожая на нарост, торчащий на потном коренастом стволе шеи, казалась Коре мерзкой. Так что, когда проступило столь же мерзкое нутро, она не удивилась – рано или поздно, оно всегда проступает.
Это уж как закон. Как солнце восходит.
Кору сплавили к Иову, куда отправляли изгоев. Самых жалких. Без надежды на обжалование, потому что там законы были не писаны, либо переписывались что ни день. Даже барахлишко ее уже туда перетащили.
Все давно забыли того бедоносца, по имени которого стали называть эту хижину. Он довольно пожил, прежде чем сгинуть от бед, воплощением коих стал. К Иову всех изувеченных надсмотрщиками; к Иову всех, кого сломила работа, неважно, видно это глазу или нет; к Иову всех, кто поехал умом. К Иову всех, кто без призора.
Сперва к Иову отправляли мужчин, увечных недолюдей. Потом там обосновались женщины. Белые и цветные мужчины грубо пользовались их телом, они рожали на свет хилых усохших заморышей, от побоев теряли рассудок и в темноте твердили имена своих мертвых детей: Ева, Элизабет, Натаниэль, Том. Кора, не в силах сомкнуть глаз, жалась на полу в общей комнате, сама не своя от страха. Она не могла заснуть среди этих парий и проклинала собственное малодушие, с которым ничего не могла поделать. Девочка таращила глаза в темноту, где проступали силуэты. Очаг, стропила, поддерживавшие чердак, развешанные по стенам инструменты. Впервые в жизни ей пришлось проводить ночь вне стен, в которых она родилась. Сотня шагов до них казалась доброй сотней миль.
Со следующим шагом Ава не спешила. И тут появился новый противник: старый Абрахам. Старый Абрахам был далеко не стар, а просто держал себя как старый брюзга и человеконенавистник с той поры, как научился сидеть. Никаких специальных видов на Корину грядку у него не было, он хотел отобрать ее из принципа. С какой стати он и все остальные должны уважать права этой соплячки только потому, что ее бабка застолбила когда-то эту полоску красной глины? Старый Абрахам в традиции не верил. Слишком уж много раз его перепродавали по весомым соображениям. Бегая туда-сюда по разным поручениям, Кора часто слышала, как он подбивал остальных поделить ее участок.
– А то все этой одной.
Все ей. Все три квадратных ярда.
Потом появился Блейк. Летом младший из Рэндаллов, Терренс, как раз решил, что им с братом пора чувствовать себя хозяевами плантации. Они закупили партию негров не то в Северной, не то в Южной Каролине. Шестеро из них, если агент не врал, были из племен фанти[4] и мандинго[5], то есть и телом, и темпераментом сама природа предназначила их для полевых работ. На плантации Рэндалла эти новички, и среди них Блейк, Пот и Эдвард, жили единым племенем и были не прочь поживиться тем, что плохо лежит. Терренс Рэндалл с первого дня записал их в любимчики, а Коннелли постарался сделать так, чтобы старожилы плантации это накрепко усвоили. Много ума не надо, чтобы не становиться у фаворитов на пути, когда они не в духе или когда, выпив всю брагу, буянят в воскресенье после работы.
