Фрэнк О'Коннор
Сын своего отца
Из автобиографических книг
Перевод М. Шерешевской
Мне было двадцать, когда меня выпустили из лагеря военнопленных. Ни работы, ни денег. Гражданская война только-только закончилась, а так как я участвовал в ней на стороне побежденных, то без труда обнаружил, что ни на какие должности, открывшиеся при новом правительстве, мне претендовать не приходится. К счастью, всем учителям предписывалось овладеть ирландский языком, и в течение нескольких месяцев я давал уроки учителям протестантской школы св. Луки в Корке. Мне платили всего несколько шиллингов в неделю, но занятия шли у меня хорошо, и я получал от них удовольствие.
В конце 1923 года мой старый наставник Дэниел Коркери сообщил мне, что Лениокс Робинсон, драматург, занимавший тогда должность секретаря в Ирландском отделении общества Карнеги, имевшего филиалы во всем Соединенном королевстве, организует сельские библиотеки и ему требуются юноши и девушки, желающие получить профессию библиотекаря. Не успел Коркери договориить, как я решил, что эта работа как раз для меня и что я именно тот человек, который требуется Робинсону. Не то чтобы я так уж рвался стать библиотекарем или хотя бы знал, что это за профессия - просто я никогда в жизни не имел достаточно книг, чтобы утолить свою жажду чтения, а тут для этого предоставлялась возможность.
Встреча с Робинсоном произошла на Глэнмирском вокзале, в ресторане, где он, ожидая поезд на Дублин, пил рюмку за рюмкой двойное бренди. Робинсон всегда выглядел карикатурой на самого себя - длинный, хмурый, с какими-то развинченными движениями, словно ему переломали на дыбе кости; и голос тоже был у него высокий - не развинченный, а взвинченный, - и то, что он говорил, звучало так, будто он читал вслух письмо старой девы времен регентства, останавливаясь на каждом третьем слове и выделяя его.
Единственная работа, которую он мог мне предложить, не представляла собой ничего завидного. Год или два я должен был учиться библиотечному делу где-то на севере Ирландии, получая за это тридцать шиллингов в педелю; правда, после окончания курса полагалось звание и должность библиотекаря с жалованьем в двести пятьдесят фунтов в год. Последняя цифра звучала фантастически; я и вообразить себе не мог, что делать с пятью фунтами в неделю! Зато даже тогда я знал, что на тридцать шиллингов мне не прожить. Дома, в семье, еще куда ни шло, но в чужом городе, снимая комнату, в эту сумму невозможно уложиться.
Я не раз встречал людей, умевших торговаться, но ни один из них Робинсону и в подметки не годился. Робинсон брал вас своим беспомощным, убитым видом, а так как господь бог не пожелал открыть мне, что несколько лет спустя мы поменяемся с Робинсоном ролями и он будет просить работу у меня, а мне, увы, не достанет ума сидеть перед ним с беспомощным, убитым видом, то тогда мне ничего не оставалось, как в полном отчаянии пойти домой - советоваться с мамой.
Она, бедняжка, тоже не была семи пядей во лбу, однако понимала, что работа библиотекаря - единственная, с которой я справлюсь, и, потупившись, предложила добавлять к моему жалованию полкроны, а если удастся, то и пять шиллингов в неделю, пока не подвернется чтолибо получще. Я и слышать об этом не хотел, зная, как тяжело достанутся ей эти шиллинги.
Но прошло несколько дней, и она, взяв взаймы немного денег, купила приличный фибровый чемоданчик, куда сложила несколько рубашек, смену нижнего белья и две-три пары носков, которые сама связала. Почему-то врезалось в память, что она запаковала еще и изображение святого семейства - а вдруг в такой заштатной дыре, как Слайго, его нельзя будет достать! и я двинулся в путь на запад через Дублин, точь-в-точь как Кухулин, когда семи лет от роду он отправился в Арма, с тою разницей, что я был на четырнадцать лет старше и не отличался его героическим духом. "..."
В Слайго я устроился на квартире недалеко от собора. Это стоило мне двадцать семь шиллингов, так что на пиво, сигареты и стирку оставалось полкроны. Но мама высчитала, что отправлять грязное белье домой по почте обойдется дешевле, и каждую неделю я отсылал ей посылкой рубашку, смену белья, пару носков и несколько носовых платков.
Дом, в котором я снимал комнату, принадлежал бывшему офицеру, воевавшему на стороне фристейтеров, а до того - еще солдатом участвовавшему в черчиллевском походе против красной России; у него я выучился моим первым русским словам. В пьяном виде он - совсем как мой отец - начинал буянить, и я часто спал, положив по просьбе хозяйки его ружье под матрац: она боялась, как бы муж не стал из него палить. Однажды, когда он, завладев ружьем, успел его зарядить, она бросилась ко мне, умоляя, чтобы я не ложился спать и караулил его всю ночь. По-видимому, кто-то устроился в саду на ночлег. Рано утром мы выскользнули из дома и поползли по-пластунски в дальний конец сада, чтобы окружить нарушителя и взять его врасплох. Нарушителем оказалась деревенская девчонка из-под Коллуни:
родители выгнали ее из дому, и ей некуда было деваться. Войдя в ее положение, хозяин отпустил беднягу с миром, прочитав на дорогу наставление.
Бывало и другое. Через дорогу жил верный английской короне протестант, и время от времени по вечерам, когда при мысли, что вокруг только грязные католики, его распирало от гнева, он ставил в граммофон пластинку, распахивал окно и оглашал окрестности гимном "Боже, храни короля". При первых же звуках этой оскорбительной для его слуха мелодии, хозяин, не менее верный приверженец противной стороны, бросал любое дело, мчался со своим переносным граммофончиком ко мне в комнату и, водрузив его на подоконник, пускал во всю мощь "Песнь солдата". Его жена, благовоспитанная уроженка Корка, говорила, что людям из Слайго "не хватает характера". Но я бы этого не сказал: на мой взгляд, они были куда как патриотичны. "..."
Роберт Уилсон, библиотекарь, - невысокий, нервный, с неправильными чертами лица, всегда красного от усиленного потребления виски, толстыми чувственными губами и чудесными карими, широко расставленными глазами заправского плута - был очень четким и быстрым работником. После неоднократных моих ляпсусов и промахов, он поставил на мне крест и представлял меня не иначе как "мой бесталанный помощник". При всем том он оказался исключительно добрым человеком. Он возил меня по всем местам, о которых писал Йитс, и, остановив машину, читал стихи со слезами на своих ласковых, завораживающих, плутовских глазах. Он водил меня к себе и угощал обедом, ставил для меня пластинки Воана-Уильямса, жаловался на убогость ирландского католицизма (в который сам перешел) и на чудовищное неблагозвучие кафедральной музыки. Мне он нравился и нравились его стихи. Но ходить к нему обедать было для меня пыткой: в свои двадцать лет я еще ни разу не обедал в чужом доме, а при его претендовавшей на светскость жене-англичанке я - как ни при одной другой хозяйке впоследствии - путал, где нужно пускать в ход нож, а где вилку, и сидел за столом, боясь раскрыть рот.
