Когда наступила тишина и гигантская дымовая завеса рассеялась, от машин, объятых языками пламени, еще продолжали тянуться вверх черные нити, а с неба с грохотом приземлялись пылающие искореженные детали. Хади стоял на площади и наблюдал. Подоспевшая вскоре полиция оцепила место. Мертвые лежали на асфальте кучей, словно легли спать, обняв друг друга. Раненые стонали. Казалось, все они были вымазаны черной и красной краской.

Хади утверждал, что когда он добрался до места, то остановился у торгового ряда со стройматериалами и хозтоварами и оторопел от увиденного. Он прикурил, будто его сигаретой можно было перебить этот чудовищный запах…

Рассказчику, похоже, нравилось выставлять самого себя этаким суровым мужчиной, и он предвкушал, вглядываясь в лица слушателей, какое впечатление произведет…

«Скорые» забрали раненых и увезли убитых. Затем примчались пожарные и начали тушить тлевшие автомобили, позже эвакуатор оттащил их в неизвестном направлении, а улицу продолжали поливать из шлангов, чтобы стереть разводы копоти и лужи крови. Хади следил за их действиями очень внимательно. Он что-то высматривал среди всего этого хаоса и разгрома. Когда он нашел, что искал, то отбросил окурок в сторону на тротуар и поспешил поднять находку, пока ее не унесло мощной струей по желобу водостока. Он завернул подобранное в полотняный мешочек, сунул его под мышку и пошел прочь.

Хади был дома раньше, чем начался дождь. Быстрыми шагами он пересек казавшийся заброшенным двор, плотно прикрыл за собой дверь комнаты и положил сверток на кровать. Он не мог отдышаться – грудь вздымалась, нос шумно сопел. Осмотрев мешочек, Хади протянул было к нему руку, но передумал. Немного повременил, вслушиваясь в шум дождя, который сначала, словно боясь чего-то, капал редко, потом застрочил чаще и буквально через минуту превратился в настоящий ливень, смывающий потоками грязь со дворов и улиц и уничтожающий следы ужасного события, произошедшего сегодня днем на площади.

Хади вернулся домой, хотя домом это вряд ли можно было назвать. Лучше всех о том, что представлял собой его дом, знал Азиз аль-Мысри. До того как расстаться с вольной жизнью и обзавестись семьей, он частенько до поздней ночи выпивал с Хади за единственным в его жилище столом. Время от времени Азиз заставал у него дома одну-двух проституток с Пятой улицы, и тогда их вечер становился вовсе чудесным. На удовольствия Хади денег не жалел и спускал все без счета.

Это не было домом в полном смысле слова. Точнее, здесь было просто нельзя жить: практически все негодное – развалено и поломано. Войти можно лишь в одну комнату с растрескавшимся потолком, которую Хади Барышник со своим партнером Нахемом Абдеки три года назад превратили в нечто вроде кабинета.

И Хади Барышника, и Нахема Абдеки в квартале знали давно. Они ездили по району на телеге, запряженной лошадью, и скупали старые вещи, закопченные кастрюли и вышедшие из строя электрические лампы. Завершая круг с утра по кварталам аль-Батавин и Абу Нувас по другой стороне улицы ас-Саадун, они заправлялись завтраком и пили чай у Азиза аль-Мысри. Потом на лошади, принадлежащей Нахему Абдеки, продолжали путь и исчезали из виду, проехав по узким улочкам аль-Каррады.

С началом беспорядков после вторжения американцев Хади и Нахем взялись ремонтировать свою «иудейскую развалину», как они называли этот дом, хотя ничего иудейского в нем не было – ни семисвечника, ни звезды Давида, ни надписей на иврите. Хади переложил наново внешнюю стену из оставшихся кирпичей, поправил слетевшую с петель деревянную дверь, соскоблил с нее засохшую глину, вынес камни со двора и привел в порядок единственную уцелевшую в доме комнату, стерев со стен в ней несколько слоев пыли. Торчащая стена комнаты этажом выше могла в любой момент рухнуть во внутренний двор и погрести под собой заживо того, кто там окажется, но пока Бог миловал. Жители квартала и не заметили, как Хади и Нахем стали одними из них. Даже Фарадж ад-Далляль, который, как всем было известно, прибирал к рукам любую недвижимую собственность, брошенную хозяином, не обращал внимания на Хади и Нахема. Он этот дом тоже считал не более чем «иудейской развалиной».

Откуда взялись эти двое? Никто и не задавался этим вопросом. В квартале полно было пришлых, которые уже много десятилетий подряд селились друг у друга на головах. Так что никто не мог претендовать на то, чтобы называться здесь коренным жителем.

По прошествии года или двух Нахем женился и снял жилье где-то во внутренних переулках квартала. Он оставил Хади одного, хотя продолжал работать с ним, как прежде, колеся по району.

Нахем был моложе Хади, ему едва исполнилось тридцать пять, и их можно было принять за отца с сыном, если бы они не были так непохожи. У Нахема выделялись большие уши, маленькая голова с густыми приглаженными волосами, жесткими, как проволока, и широкие, почти сросшиеся на переносице брови. Хади даже подшучивал над ним:

– У тебя и в сто двадцать волосок к волоску лежать будет!

Возраст Хади было трудно определить на глаз, но ему было больше пятидесяти. Борода вечно спутанная, топорщится в разные стороны. Он был тощий, но крепкий, подвижный, со скуластым лицом и глазами-щелками.

Хади называл Нахема «выпендрежником»: тот, в отличие от товарища и учителя, был человеком богобоязненным, не курил, не притрагивался к алкоголю и не знал женщин до брака. На его молитвах и держался дом, который они с Хади подлатали. В единственной их общей жилой комнате Нахем повесил картонку с аятом «аль-Курси», посадил ее на клей так, что отодрать от стены, не порвав в клочки, было невозможно. Хади мало интересовала религия, но прослыть противником ислама или атеистом он тоже не желал, поэтому не стал мешать товарищу и ученику и не снял со стены аят, который стал первым, что он видел с утра, продрав глаза.

К сожалению, Нахему не довелось дожить до седых волос, чтобы убедиться, насколько были верны слова Хади по поводу его шевелюры. За несколько месяцев до тех событий, когда Барышник сидел в кофейне Азиза аль-Мысри перед Махмудом ас-Савади и парой стариков, подходя к финалу своего фантастического рассказа, перед штаб-квартирой одной из партий религиозного толка в аль-Карраде взлетел на воздух начиненный взрывчаткой автомобиль. От осколков погибли прохожие, среди которых оказался Нахем. Его вместе с лошадью буквально разворотило и перемешало, как в мясорубке.

От пережитого потрясения Хади сильно переменился. Он стал нервным, агрессивным, часто бранился, подбирал с земли булыжники и швырял их вслед проезжающим американским «хаммерам», нарядам полиции и автомобилям Национальной гвардии, нарочно ввязывался в драку с тем, кто касался в разговоре Нахема Абдеки, напоминая о его гибели. Через какое-то время жизнь вернулась в прежнее русло. Хади вновь смеялся, травил байки и пересказывал анекдоты. Но нельзя было не заметить, что у него появилось второе «я». Как только он оставался наедине с собой, черты его лица искажались в печальной гримасе, словно он надевал угрюмую маску, прежде ему не свойственную. Хади стал злоупотреблять спиртным днем. В кармане у него всегда была припасена четвертинка анисовой водки или виски. Он насквозь пропах алкоголем, и от этого ужасного душка никак было не избавиться. Постепенно он превращался в еще большего неряху, перестал стричь бороду и стирать грязное постельное белье.

Имя Нахема Абдеки вовсе прекратили упоминать в присутствии Хади, чтобы лишний раз не раздражать его и не выводить из себя. Поэтому до Махмуда ас-Савади эта история дошла много позже, и то в пересказе Азиза аль-Мысри.

– Так на чем мы остановились? – громко спросил Хади, вернувшись из уборной за кофейней.

– На большом носе в полотняном мешке, – вяло отозвался Махмуд ас-Савади.

– Ага!.. Нос…

Хади подтянул штаны и пролез на свое место на диване у окна. Усевшись, он вернулся к своему рассказу, полностью разочаровав Махмуда, так как не перепутал ни одной мелкой детали. Перед тем как отойти в туалет, он сделал паузу и остановился на том, что дождь перестал капать и он, прихватив мешочек, вышел во двор…