К реке мы вышли, когда день перевалил на вторую половину. Воды было неожиданно много. Под обрывистым берегом, на котором попросту жила себе деревенька Долгая Старица, стремительно неслись, закручивались и бурлили водовороты. Низина и прибрежный ивняк были затоплены большой водой. То ли весна запоздала, то ли слишком снежной выдалась прошедшая зима, и теперь лес, прогретый солнцем, отдавал талую воду.

Найти открытый сухой берег было непросто, и мы, вспоминая нехорошие слова, пробираемся по мелкорослому чапыжнику, заваленному наносными бревнами и сучьями, протискиваемся сквозь грязные заросли тальника, на которых висят мотки сухой травы, накрученные течением. Совсем недавно здесь хозяйничала река. На наши потные лица исправно вешалась паутина и азартно липло мелкое комарье. Казалось, нет конца этому тоскливому пути, но тут мы словно прорвались в другой светлый мир. Взгляду открылась чистая песчаная коса. Выше, к лесу, тянулась большая луговина, зеленеющая молодой травой. Эта крепкая настойчивая трава пробивалась сквозь пожухлый прошлогодний чернобыл и крапивник. На луговине стройно и вольно стояли одинокие сосны. Лучше и не пожелать места, как для ночлега, так и для ловли закидушками. Взяли-взяли мы и эти уловистые по весне примитивные донки с грузилами чуть ли не в полкилограмма весом. Несли мы их скрытно, не показывая. Мол, только побудем у реки и – сразу обратно. А сами уже предвкушали звонкую с колокольчиком поклевку «белой» рыбины, ошалелой от свежей воды.

Настроенный на серьезную щучью охоту отец назвал бы это просто баловством – вот так метаться с разными снастями да по разным местам. Но нам, с нашим юношеским азартом, хотелось сразу всего и, по возможности, много.

– Живем что ли, Генка?! – вроде бы спрашиваю, готовя кулаки.

– Хлеб жуем! – усмехался тот, кося нахальным глазом.

И мы принялись садить друг друга под дых да в плечи, не зная, куда девать радость от встречи с новым и светлым миром, который невозможно уместить ни в словах, ни в фотографиях, ни в картинах, даже самых талантливых. Отдышавшись, идем резать тальниковые прутья для снастей.

Спустившись в овражек, густо заросший ивняком, выбираем в меру тонкие стройные хлысты, чтобы пружинили и в то же время были прочны. Почему-то попадались все неудачные: то хлипки, то изогнуты. Лезем в самый чащобник и тут одновременно замираем. На сухой пролысине среди зарослей, в неубранном забытом стогу кто-то шевелился. Слышались голоса, тихий смех и какие-то неясные всхлипы. В нескромном любопытстве мы крадемся к стожку. И, наконец, становимся свидетелями одного из откровений обычной деревенской любви. Среди пьяных от весны берез, мокрых тальников и птичьего неуемного хора слились воедино два обнаженных тела. Они, эти двое, не слышали ничего, что происходило вокруг, как токующие на излете брачной песни глухари. И бились эти два тела в такт извечной страсти, когда наслаждение близко соседствует со сладкой болью, и ничего уже не стыдно, и ничего уже не важно, кроме того, что свершается в этот миг. Была минута, когда нам, пристыженным, хоть и увлеченным, хотелось тихо уйти, чтобы не мешать тому откровенному и прекрасному, чему мы стали свидетелями. Но все испортили обыденные слова, сказанные деревенским Ромео своей сельской Джульетте. На ее страстный с придыханием вопрос: «Ты меня любишь?» тот, шлёпнув себя по голому заду, просто ответил: «Люблю, да вот только комары…».

Все было испорчено. Устали виолончели и скрипки, поперхнулся фагот на позорной «киксе». С уходящим наваждением я заметил в глазах моего проказливого приятеля нехороший знакомый блеск. А надо сказать, он умел довольно точно подражать дьявольскому гуканью филина с добавлением истерического хохота неясыти, без которого не обходится ни один киноэпизод, в котором есть ночной лес. Особенно если действие происходит в глухую полночь, да чтоб на гнилом болоте, да чтоб с мертвяками в придачу.

И выдал тут Генка всю эту обойму с совершенным блеском. Долго потом трещал сухой валежник в кустах под быстрыми ногами влюбленных, одевающихся на бегу. И долго потом мы катались по земле, утирая с глаз слезы удовлетворения. И некому было всыпать нам тогда, как думается теперь, по заднему месту.

Между тем солнце уже скатывалось за лес, и мы, нарезав-таки прутьев, вернулись на косу. Воткнув хлысты в песок, раскачиваем, закидываем тяжеленные свинцовые чушки, отлитые когда-то в силикатном кирпиче, в грубо выдолбленной форме. Вслед за грузилами летит, расправляясь в воздухе, леска с поводками, где болтаются, словно шнурки, выползки толщиной с палец. Вешаем колокольчики-бубенцы и сидим у снастей, ожидая чуда, а попросту – обычной поклевки, которая может быть чудом только для умалишенных вроде нас. По крайней мере, так рассуждают городские домоседы, никогда не бравшие в руки удочку.

Чуда не происходило. Колокольчики лишь слегка побрякивали под неровным напором стремительных речных струй. Прождав впустую не меньше часа, идем с Генкой собирать дрова да сухую траву, чтобы постелить на непрогретую еще землю. С усталости переругиваемся беззлобно.

– Ну, где твоя уха? Ты, кажется, про какую-то уху пел? – это он ко мне.

Показываю ему на лягушачьи лупоглазые физиономии, торчащие из затхлой калужины. Они заинтересованно и, казалось, с завистью смотрели на спарившихся сородичей, облепивших все сухие кочки.

– Чем тебе не уха? Знай, лови, не отощаешь. Здесь каждой твари по паре.

Смех смехом, но ухи нам сегодня уже не отведать. Только подумалось, а тут, как в сказке, колокольчик забренчал тоненько. Бежим к воде сломя голову. Колокольчик уже не звенел, а надрывался, но причиной этому был… речной куличок, проглотивший червяка вместе с крючком брошенной на берегу поплавочной удочки. Несчастная птица металась на привязи до тех пор, пока не перехлестнулась с леской закидушки. Тут и забренчал колокольчик. Поймав куличка, держу теплое трепыхающееся тельце и пытаюсь осторожно вынуть крючок. Но с натяжением лески птица забилась еще сильнее, из ее клюва хлынула кровь. Помочь куличку было нельзя, и пришлось свернуть ему шею. Странное дело: когда ловишь в камышах утку-подранка, то испытываешь только горячащий кровь азарт, древнюю первобытную ярость охотника-добытчика. Казалось бы, отрубить голову курице ничуть не труднее, чем добить подранка, но когда берешь ее, беззащитную и теплую, с насеста, и под твоей ладонью бьется ее маленькое сердце, доверяющее тебе, тогда чувствуешь себя просто циничным Джеком-потрошителем. Без колебания ломаешь хребет пойманной щуке, чтобы не билась и не соскользнула с плота. Купив же аквариумную рыбку, потом разводишь слезливые сантименты над ней, умершей от какой-то хвори.

Все это давно уже оплакано в классической литературе, выведены аксиомы, что-то вроде: лишь в честном соревновании быстрого крыла, острого когтя, звериного чутья с метким глазом и сгустком горячей дроби возможен здоровый азарт. Это до банальности знакомо, но сейчас, держа в руках обвисшее маленькое тельце, снова и снова хочется послать кого-то к лешему или просто потереть некстати зачесавшийся глаз.

– Платочек не требуется? – пытается съехидничать Генка, но сам отворачивается и пинает злосчастную удочку.

Впрочем, угрызения совести не помешали нам сварить несчастного куличка вместе с вермишелевым концентратом. Туда же вывалили из литровой банки несколько хороших кусков тушенки, ибо ощипанный куличок оказался до смешного мал. Следует, однако, сказать, что суп получился наваристый и отдаленно пах дичью. Этот острый с горчинкой вкус дикой птицы не спутаешь ни с чем.

Сытые, мы лежим под звездным небом и щуримся на костер. Добела вывяленный солнцем и ветром дубовый сушняк-плавник весело трещит и отстреливается шипящими угольками. После плотной и жирной еды хочется пить, но вставать лень.

– Ген, чайку бы, а? – говорю многозначительно.

– Да, неплохо бы, – поддакивает тот, сразу поглупев и не понимая намеков.

– Я картошку чистил, – замечаю более прозрачно. Генка встает и недовольно шлепает к воде с котелком. Оттуда слышится плеск воды, кряхтение, а потом тишину оскверняет громкое ворчание приятеля.