«Уж не Маргарита ли?!», – опять мерещится. Точно она! Совсем без нижнего белья дует по морозу на метле, только след инверсионный белеет да волосы искристой шапкой отдуваются в лунном свете.
«О, сладкострастная утешительница Мастера! – шепчу в упоении. – Твоя пышно-мраморная грудь, ослепительный и плавный изгиб бедра… Соскользни ко мне, смертному, по лунной дорожке… Приди, царица чувств и ценительница таланта… Милая…».
«Милая…», – бурчу сквозь сон и просыпаюсь во второй раз. Что за наваждение?! Ох уж эти колдовские ночи!.. А картина и наяву действительно почти инфернальная. Моя круглая полянка сплошь в искорках и блестках лунного света, упавшего на чистый снег.
Чередование черных теней и бело-обнаженных берез создает иллюзию движения этих мертвых тел. Если окинуть взглядом перспективу, панораму далей, то видится покойно-бледная равнина, смутные очертания берегов и островов, где ломано-причудливо раскинуты кроны деревьев и темнеют кустарники, в которых отогревают лежки осторожные русаки. Подмигивают редкие огоньки далеких деревень, может быть, с Дубовой или Мазикино, а может быть, просто волчий мерцающий взгляд стережет мои движения из-за гнилого пенька?.. Лунный призрачный свет, мороз и звонкая тишина кругом… Почему-то пахнет яблоками и немножко чистой женской кожей…
Мне уже некогда любоваться красотами, и я, сдерживая восторг, иду бурить лунки там, за передним к Волге краем леса. Употевшись с лунками, возвращаюсь к костру и готовлю снасти, проверяю живца-сорожку, добавляю свежей воды в кан. Живца по все той же причине нехватки времени везу из города. Пойманы сорожки были летней поплавочной удочкой на незамерзающей и зимой нашей Кокшаге. Мало поймать, надо и сохранить живца, а для этого приходится дома беспрерывно аэрировать воду в кане тем же компрессором, что и для аквариумных рыбок. В дороге исхитряюсь добавлять кислород обычной грушей-клизмой. Ничего, пока живы-здоровы мои сорожки. Самое главное, не менять им сразу всю воду в кане, иначе тут же забелеют кверху брюхом. Как же, стресс!..
Выставляю жерлицы по испытанным уже местам, начиная от мощного вязового пенька по свалу трех-четырехметровых глубин. Не успев выставить и половину, замечаю вскинувшиеся флажки двух жерлиц. Что за наваждение?! Ночью-то кому дело до моих живцов? Налиму вроде бы не до еды – нерестом занят… На обеих снастях «мертвые» зацепы… Пришлось обрезать леску. Пока возился с этими, «заиграли» флажки других жерлиц. Полусонный и ничего не понимающий, бегаю к ним, режу леску и вспоминаю недобро местного водяного. Наконец вытаскиваю килограммового виновника всего этого переполоха. Постно-скромно выглядит его усатая нерестящаяся физиономия: ну, подумаешь, рыбку съел…
А съели налимы и затащили в коряги не меньше шести сорожек.
Решаю до утра не опускать живцов ниже уровня льда. Слишком коряжисто здесь для ловли налима. А пока иду к костру: готовить суп, пить чай, ждать утро.
Чуть засветлело, возвращаюсь к жерлицам и выставляю на них спуск уже в «полводы». Ночные чудеса еще не кончились… Едва успеваю заправить флажок одной из жерлиц, как он тут же вскидывается на тонкой пружинке-ленте! Тьфу ты! Уж не водяной ли опять гадит, помянутый мной недобрым словом, тогда еще, в ночи? Снасть испытанная и «самострелов» до сих пор не допускала.
Наклоняюсь к жерлице и более надежно завожу пружину за край катушки. Все, теперь бы только провернуться катушке при щучьей хватке, разумеется, если хватка последует… Щелк! Необработанная острая грань пружины хлестко прикладывается к самому кончику носа, и я охаю от неожиданной боли, но флажок больше не трогаю. Водяной здесь, кажется, ни при чем… Катушка вздрагивает и начинает медленно поворачиваться. Один оборот, другой… Вот она ускоряет ход и движется затем беспрерывно. Тянусь к леске, подсекаю и чувствую вначале глухой зацеп, а потом словно топляк со дна поддернулся, зацепленный тройником. Ни сопротивления, ни толчков, только тяжесть. И вдруг из лунки показывается что-то непонятное: рылом судак, но черен, как эфиопский трубочист! Выволакиваю его на лед и не могу надивиться: ну точно судак, и не маленький (взвешенный дома, он потянул на 4,5 кг). Но почему такой черный и горбатый? И не здесь бы ему водиться, на глубине чуть более трех метров, в замшелых корягах, а в глубоком чистом русле давить пескарей и уклею. «Схамелеонился», видать, приспособленец. Да и куда им деваться, рыбам бессловесным? Их ведь не спросили, когда озеро-болото делали из вольной реки.
Ладно, черный ли, оранжевый в цветочек… Судак, главное, и не маленький. Это удача! Ловля началась.
Часам к десяти утра в рыбьем мешке, клееном из толстого полиэтилена, кроме судака, ворочались еще две щуки. Но… больше не было живцов. Иду искать мелкую рыбешку.
5
Утро разрумянилось, припорошилось инеем. Тихо и пустынно в лесу. Просека ли, старая дорога, а может быть, русло речки видится светло среди индевелых стволов. Иду по этой сказочной дорожке, вкусно похрустывая свежим снегом. И выводит меня дорожка к такой же сказочной полянке, на которой лежит розовый солнечный свет. Бурю лунку, таинственную в своем одиночестве. Опускаю на тончайшей «0,08» мелкую белую «дробинку» с полукольцом мотыля. Ждать не приходится. Кивок удильника вздрагивает и плавно поднимается вверх. Подсекаю и сразу чувствую полную беспомощность: на тонкой леске-паутинке тупо зависает живая тяжесть, несоразмерная со снастью. Не дыша, едва-едва подтягиваю ее, упрямую, и со страхом ожидаю последнего хозяйского рывка. Но уже забелело в лунке, и я ладонью выплескиваю на снег крупную, не в полкило ли, толстоспинную сорогу! Она сонно шлепнула хвостом и сразу припудрилась инистой крошкой. Снова опускаю мормышку и опять – уверенный подъем кивка… Точно такая же рыбина забилась рядом с первой. Раз за разом брала крупная сорога на плавном опускании мормышки ко дну. В череде красноглазок попадались изредка и подлещики. Но вот поторопился ли я уже самоуверенно, или, может быть, рыба взяла увесистей, но лопнула моя немецкая паутинка. Не желая терять времени на переоборудование снасти, просто беру из сумки другую удочку с леской 0,12 мм и точно такой же малой «дробинкой». Ни поклевки… Беглянка спугнула стайку сороги? А если причина в ничтожных долях миллиметра? Привязываю мормышку к обрывку удачливой снасти. Есть! Пошло…
Это было наваждение: словно прямо от сердца тянулась в глубину тонкая леска, на которой упористо ходили одна за другой тяжелые серебристые рыбины. Ловлю себя на том, что, вываживая каждую сорожину, я мучительно и, наверное, забавно гримасничаю. Посмотреть бы со стороны…
Клев оборвался резко. Чудо кончилось… И сразу мелькает обыденная скучная мысль: не поймано ни одной сорожки, хоть сколько-нибудь годной на живца. Самая мелкая – в полторы ладони. Иду на косу по краю леса. Там раньше попадались мелкие подлещики и густерки, реже – окуньки. Нет, сейчас там пусто. Хожу по знакомым местам, сверлю и сверлю, дырявлю лед, но словно заговорены мои лунки, равнодушно-безжизненно темнеет в них вода и от этого холодеет на сердце.
И тут со стороны Козьмодемьянска ходко и торопливо гости заявились. Два рыбачка и с ними… кот. Нет, если соблюдать хронологию событий, кот появился позднее. Вначале быстро-быстро присеменили рыболовы и, не поздоровавшись, сразу уселись на мои готовые лунки, из которых я так ничего и не выудил. Меня перекривило в злорадной усмешке: ну-ну, мол, давай-давай, шустрые. Сидеть вам здесь и «оэрзэ» ловить. Не чета вам асы сиживали… Но что это?! То один, то другой удочкой поддернет… Бойко, как и шли, пришельцы вовсю принялись ловить мелкую густерку и сорожку. Как раз годную на живца. Терпел я терпел, менял лунки, импровизировал с мормышками, и, наконец, не выдержал. Подхожу к ним, а самого опять кривит, но только теперь от унижения.
– Ребята, на что лаврушку дергаете?
Они что-то там руками поерзали, прикрываясь, и отвечают:
– Дык, на мотыля. Во, гляди.
