– Нет, папочка, – едва шевелю я губами.
– Вонючие ублюдки будут совать в тебя свой член, из которого только что ссали.– Ты будешь орать от боли, как свинья. Но ублюдок, такой милый и заботливый, на первый взгляд, не остановиться. Он продолжит вталкивать свою штуковину, пока не выпустит внутрь тебя зловонную жижу. Только я смогу уберечь тебя от этого! Но ты, тварь, не ценишь моей заботы.
– Ценю, папочка, – всхлипываю я, с нетерпением ожидая, когда он встанет с кресла и покинет мою комнату.
Хочется смыть с себя кровь, а потом лечь, ощутить прохладу простыни, закрыть глаза и погрузиться в тяжёлый, но всё же, спасительный сон. Но разговор не окончен,
– Не этого я хочу услышать, – отец брезгливо, словно перед ним положили жабу, поджимает губы. – Я бы предпочёл услышать слова благодарности, но разве их дождёшься от самовлюблённой эгоистки?
Спина горит, блузка начинает присыхать к ранам. Усну ли я сегодня ночью или буду постоянно просыпаться от боли? А ведь завтра в институт, пары никто не отменял.
– Спасибо, папочка, что тратишь на меня своё время. Что делаешь всё возможное, чтобы я стала хорошим врачом.
Я готова сейчас произносить какой угодно вздор, лишь бы он ушёл, оставил меня, наконец, в покое.
Отец кивает моим словам. В льняных волосах, таких же, как у меня, только без лёгкой рыжены, поблёскивает свет электрической лампы. Пальцы любовно поглаживают рукоятку кнута, живот то поднимается, то опускается, будто живёт своей, отдельной от хозяина, жизнью.
– И всё? – родитель наклоняется вперёд, в голосе вновь звучат гневные ноты. – Нет, ты, действительно, тупая гусыня. Повторяй, раз сама не в состоянии сделать вывод: « Дорогой отец, спасибо тебе за сегодняшний урок».
Я покорно повторяю, глядя в голубые, прищуренные в недовольстве глаза.
Родитель встаёт со своего места, открывает дверцу шкафа и швыряет в меня комком одежды, в котором я узнала толстую шерстяную водолазку и зимние штаны.
– Завтра пойдёшь в этом, – цедит папа сквозь зубы и выходит из комнаты.
С ненавистью смотрю на одежду, что подобрал мне отец. Правильно, никто не должен видеть моих синяков и ран, оставленных кнутом. И то, что я сварюсь заживо в этом одеянии, а водолазка колется, и будет раздражать раненную кожу, его не волнует. Он делает так, как считает нужным, Ему лучше знать, что для меня лучше, а моё мнение никакого значение не имеет. Отец решает, что мне надеть в институт, чем позавтракать, в каком часу ложиться спать, когда отправляться в ванную. И, упаси, Властитель вселенной, ослушаться его приказа, сделать по-своему!
* * *
Я лежу на животе, отец сидит на краю постели и смазывает мои раны. Мазь прохладная, она успокаивает и дарит облегчение.
– Не будем даром тратить время, – говорит он, нежно размазывая мазь по длине кровоточащей полосы. – Рассказывай о цервикокранеалгии. Ты выучила?
– Да, папочка, – выдыхаю я.
– Начни сразу с симптоматики.
И я рассказываю. Наизусть, как он всегда требует, слово в слово:
– Боли в задней поверхности шеи, распространяющиеся в лобную, затылочную и височную область. Напряжение мышц шеи, преимущественно с одной стороны, болезненность надкостницы при пальпации, у остистых отростков, тошнота, рвота, тахикардия.
С ужасом понимаю, что не помню, как там дальше. Отец тоже понимает это, так как резко охватывает мою шею своими жёсткими пальцами хирурга и начинает сдавливать. В глазах темнеет, по телу растекается слабость, в животе скручивается узел. А в голове, крутится глупая мысль о том, что останутся синяки.
– Спазм! Спазм! – орёт в ухо отец. – Нарушение кровообращения! У пациента в таком состоянии ухудшается зрение, у него мушки перед глазами! У тебя есть мушки?
Пальцы разжимаются, и я делаю судорожный вдох. Перед глазами продолжают плясать эти проклятые мушки.
– Спасибо, папочка, – проговариваю я непослушными губами, зная, что он этого ждёт. – Теперь мне всё стало понятно.
– То-то же, – бурчит отец. – Спокойной ночи, Кристина.
Выключается свет, закрывается дверь.
Слышу, как удаляются его шаги, как он заходит на кухню, открывает холодильник, ставит чайник на плиту. Хочется пить, но выйти из комнаты права не имею. Фраза: «Спокойной ночи, Кристина» произнесена, а значит, до наступления утра, я не должна даже выглядывать в коридор, что бы не произошло.
На животе лежать не удобно, но подвергать свою спину и попу новым испытанием совершенно не хочется. Сон не идёт. Шлёпанье голых пяток отца по линолеуму, лай собаки под окном, шум листвы, растревоженной ветром.
Дашка права, нужно набраться смелости и уйти, изменить свою жизнь. Что ждёт меня с отцом? Вечное подчинение, побои, оскорбления? Разве мне приятно быть игрушкой в его руках? Ведь он играет мной, распоряжается, лепит из меня того, кем не смог стать сам. А если в порыве ярости он убьёт меня? Вот только куда мне идти? Я ничего не умею, ну сниму квартиру, завезу в неё свои пожитки и что? Буду ходить голодная, в помятой одежде и бояться мужчин. Вопреки Дашкиным объяснениям, вопреки рассказам девчонок, вопреки знаниям, почерпнутым из учебников, представителей противоположного пола я боялась. Слово «Секс» пугало меня до крайности. Моё тело казалось мне столь хрупким, столь несовершенным, столь ранимым, что любое прикосновение мужских рук, да и не только рук, могло разрушить его, сломать, принести вред. Несмотря на то, что никогда не была с мужчиной, девственницей я уже давно не являлась. В тринадцать лет я получила урок полового воспитания от любимого папочки. С начала родитель прочёл мне длинную лекцию на тему: «Нет ничего страшнее секса», а после, чтобы закрепить результат, решил провести практическое занятие. Я орала от боли, глотая собственные слёзы, умоляла прекратить, обещала учиться на одни пятёрки, клялась в вечной любви к своему отцу, но мои мольбы не были услышаны. Отец продолжал терзать, грубо вталкивая рукоять своего кнута в недра моего тела.
– Запомни, Кристина, – с холодным спокойствием поучал он. – Парень, которому ты это позволишь, не остановится.
С потолка равнодушно светила жёлтая лампа, мягкие игрушки удивлённо таращили глаза. Мне казалось, что каждая вещь, находящаяся в комнате, осуждает меня. Что теперь я, грязная, униженная, отвратительная, просто не имею никакого права вставать ногами на пол, садиться за стол, дотрагиваться до стен.
– Ты хочешь, чтоб с тобой это делали грязные ублюдки? – вопрошал отец, вталкивая своё орудие всё глубже и глубже.
От распирающей боли и густого запаха отцовского пота к горлу подкатывала тошнота, рот наполнялся вязкой слюной.
– Нет, папочка, – с трудом произносила я. – Мне всё понятно. Пожалуйста, не надо больше, прошу тебя!
А потом меня рвало долго и неукротимо в синий железный таз.
– Ты жалкая и вызываешь отвращение, – говорил отец, стоя рядом. – Ты сдохнешь без меня, помни об этом!
Мысли извивались, путались между собой, выплетали замысловатый узор. Кому-то покажется это странным, но я совсем не умела мечтать, может быть по тому, что все мечты тут же разбивались о скалу жестокой реальности по имени Юрий Алёшин. Любовь? О, только не это! На платонические отношения не согласится ни один мужчина, а большего, я предложить не смогу. Интересная работа? Глупо мечтать о том, что уже предрешено. Я стану врачом, как этого хочет отец, а больше я ни на что не пригодна. Меня готовят к этому и только к этому. Поездка на Далерские острова? Отец – лютый ненавистник вампиров никогда не позволит мне подобной глупости. Ненависть отца к вампирам была столь сильна, что когда он слышал о них, впадал в неистовство. Как и все добропорядочные граждане он следовал их правилам, не плевал на тротуар себе под ноги, не опаздывал на работу, не грубил и не повышал голоса в общественных местах. Ещё бы, кому захочется угодить в центр забора крови? Но дома, особенно в компании коллеги – ортопеда Авдея Игоревича, материл их так, что уши сворачивались в трубочки. Так о чём это я? Ах да, о мечтах. В раннем детстве я мечтала о том, что вернётся мама. От чего-то, она представлялась мне рыжей, тоненькой и очень весёлой. Ровно до двенадцати лет я верила в то, что мама уехала, как говорил отец, бросила нас по причине моего несносного характера. И я старалась вести себя хорошо, быть незаметной, покорной, в надежде, что отец напишет маме, расскажет о моём примерном поведении, и она вернётся. Но мой двенадцатый день рождения ознаменовался тем, что я узнала правду.