– Да зачем мне оно, воображение? – удивился Курбан и посмотрел на смутный силуэт коня, дремлющего у перевязи. – Наверно, не одна тысяча коней прошла через мою кузню. И я, поверь, неплохо научился разбираться в их статях.

– Тебе это только кажется. – Гость погладил бороду.

– А что до воображения, то знай: только оно способно дать человеку крылья.

– Ну, воображай не воображай, а конь твой – заморенная кляча, и не более того, – упрямо возразил Курбан. – И боюсь, он падет на первой версте, едва ты покинешь город.

– И опять ты не прав, почтенный, – произнес седобородый, и глаза его весело и как-то по-молодому блеснули. – Ежели ты такой знаток, то разве не видишь, что это животное благороднейших арабских кровей? Посмотри на его линии, на густую гриву, на тонкие и сильные ноги! А разве ты не обратил внимания, сколько разума таят его глаза?

В словах устада была такая сила убежденности, что Курбан против воли подумал: чем шайтан не шутит, может, и впрямь конь в прошлом – арабский скакун, только замордованный и заезженный прежними своими хозяевами?.. И ведь в самом деле в больших и печальных глазах коня тлеет некий загадочный огонь.

– Вот-вот, поразмысли над моими словами, сынок, – усмехнулся гость, словно угадав мысли кузнеца, и глотнул из пиалы остывшего зеленого чая. Чай, как всегда, заваривал Атагельды, научившийся этому искусству от покойной матери.

– Вот ты говоришь – воображение, – сказал Курбан. – А зачем оно мне? Нужно ли оно простому человеку?

– Воображение нужно всем, – веско произнес устад. – Оно способно создать мир, реальный, как сама жизнь.

– По мне, лучше уж сама жизнь, как она есть, – возразил Курбан.

– А ты не подумал, что, как ты говоришь, сама жизнь есть не более, чем воображение? – улыбнулся седобородый.

Курбан не понял, однако переспрашивать не стал.

– Поясню свою мысль, – сказал гость и сделал еще глоток. – Хочешь, я изображу коня так, как видится он моему воображению? И ты поймешь, что оно реальнее самой жизни…

– Но как ты нарисуешь его?

– Слушай.

Гость резким движением отодвинул пиалу с недопитым чаем, едва не расплескав его. Лицо его внезапно побледнело, как показалось Курбану при холодном свете звезд. Он откинулся назад, словно изготавливаясь к прыжку, и, полузакрыв глаза, медленно произнес строки, которые слагал на ходу:

– Ну, понял ты теперь, каков мой конь? – спросил гость после продолжительной паузы.

Ошеломленный кузнец в ответ мог только кивнуть. О многом они еще говорили, а потом, когда небо перед утром начало светлеть, словно покрываясь изморозью, и остались только самый яркие звезды, которые блистали, словно насечки, сделанные таинственным мастером на просторной, заброшенной ввысь кольчуге, Курбан спросил:

– Это все… Ты сочинил?

– Я.

– Как сумел ты?..

– Это моя профессия.

– Повтори слова!..

– Зачем? – скупо улыбнулся гость и бережно погладил свою бороду. Все равно слова забудешь ты. А мое имя… Что ж, оно растворено в этих строчках.

– Жаль мне тебя, – покачал головой кузнец. – На склоне лет, с таким талантом, лишенный имущества, изгнанный и одинокий, ты едешь умирать на чужбину. Ты словно лепесток, гонимый вихрем по степи.

Устад поднял руку.

– За добрые слова спасибо, – сказал он. – Но человек не может знать свой завтрашний день. Эмир наш капризен и непостоянен. Может, и на тебя, не приведи аллах, падет гнев его или его приближенных, и тебя тоже вышвырнет отсюда вихрь.

– Я человек маленький.

– Это не меняет дела.

Мог ли думать Курбан, что пророчество слагателя, об имени которого он потом уже, после его отъезда, начал догадываться, так скоро и так страшно исполнится!

Старик осторожно вздохнул, стараясь не расшевелить еще больше непроходящую боль в сердце, и снова потрогал в кармане маленький золотой кружочек. Так и не потратил его. Жаль. Теперь не доведется. Здесь, в пустыне, на него не купишь даже глотка воды. Он взял золото на зуб, полюбовался арабской вязью и сунул его обратно.

Атагельды проснулся, оба поднялись и побрели дальше. Едва они сделали несколько шагов, как песчаный холм позади с громким шумом рухнул, подняв целую тучу пыли.

Время от времени приостанавливаясь, Курбан долго и мучитель соображал: в каком направлении идти? Кругом, куда ни глянь, было одно и то же – однообразная пустыня, похожая на волны застывшей влаги, и над ней – выцветшее от жары небо, лишенное малейших признаков облаков.

– Дед, а чем ты все-таки разгневал эмира? – спросил Атагельды, и старик был рад неожиданному вопросу.

Слово за слово, и он рассказал, что произошло во дворе кузницы пять дней назад.

…Поздней ночью, когда Атагельды уже спал, в вечно распахнутые ветхие ворота въехали два пышно изукрашенных всадника. Один из них подъехал к навесу и ткнул рукояткой камчи Курбана, который прилег на ложе из веток, – его как раз схватил сердечный приступ.

– Вставай, лежебока! – сказал всадник.

– Что вам угодно, господин? – вежливо спросил кузнец, приподнимаясь.

– Коня подковать.

– Огонь уже погашен, господин, и разжигать его долго, – ответил старик, сдерживая стон. – Приходите завтра.

– Поднимайся и марш в кузницу, – повысил голос всадник. – И без разговоров!

Курбан покачал головой:

– Не могу, господин.

– Ах, не можешь? – крикнул всадник. – Так я помогу тебе! – И он вытянул Курбана камчой.

Острая боль обожгла плечо. «Хорошо, что мальчик спит в доме и ничего не слышит», – мелькнула мысль.

– Мы помощники эмира, и если ты сейчас же не отправишься в кузницу, жалкий червь, тебе не поздоровится, – с угрозой в голосе произнес второй всадник.

– Для меня неважно, кто вы, слуги эмира или последние попрошайки, – ответил с достоинством старик. – Если б мог, я бы выполнил работу сейчас. Но это невозможно.

Его ответ привел пришельцев в бешенство, и они в две нагайки принялись хлестать старика. Избив его до полусмерти, они удалились, присовокупив на прощанье, чтобы на рассвете он ждал серьезных неприятностей.

В ту же ночь Курбан и Атагельды бежали из города: старик знал, что с эмировыми слугами шутки плохи.

Старик поправил на плечах котомку и замолчал.

– Скажи, дед, разве ты не мог выполнить просьбу двух всадников? – спросил мальчик. – Разбудил бы меня, я бы горн помог разжечь, как всегда…

– Видишь ли, малыш… Я вольный мастер, а не раб эмира. И никогда не плясал под чью бы то ни было дудку.

Мальчик кивнул.

– А куда мы теперь идем? – спросил он.

– Там, за пустыней, мне говорили, есть место, где живут свободные люди, – указал старик вперед. – Там тень вдоль улиц, там журчат фонтаны и бегут полные арыки, там вдоволь воды, и там найдется работа для меня.

Я больше всего люблю слушать, как журчит вода, – задумчиво произнес Атагельды. – Скажи, а мы скоро придем? Пить хочется…

Курбан хотел сказать, что по рассказам знающих людей, которых немало перебывало в кузнице, туда трое суток пути, но вовремя осекся.

– Скоро. Потерпи, малыш, – только и сказал он.

Желтобрюхий варан прополз поодаль и исчез средь песчаных холмов. «Так и мы скоро оба исчезнем», – почти равнодушно подумал старик.