Константин. С.-Петербург, 5 марта 1821 года
Вчера вечером собрались мы у Лонгинова и ездили все вместе и с дамами (кроме моей) смотреть в Генеральном штабе освещение газом. Большая люстра, особливо в ротонде, где библиотека, бесподобна, освещает чрезвычайно хорошо и очень красиво. Уверяют, что есть дух. Я точно дух слышал, но это быть может и от красок, ибо только что покои отделаны, и генерал Селявин мне сказывал, что оный ежедневно уменьшается. Если нет неизвестных мне неудобств, то это освещение и выгодно, и должно во всех отношениях иметь преимущество над всеми другими.
Александр. Москва, 7 марта 1821 года
Пусть Греч отбреет Свиньина какому-то критику, называющему себя Галерным Жителем; он пишет как каторжный; ему досталось в последнем «Сыне Отечества» за глупые нападки на Жуковского, который перевел Гётеву балладу «Рыбак».
Писал тебе и повторяю, что новая княгиня Голицына очень мне по душе, но Воронцова жену я еще более полюбил с первого раза. Я к ним заезжал вчера, и Нусша меня отвела в отдаленную комнату, чтобы попросить 200 рублей взаймы; мне очень было больно отказать, но, право, нет у самого лишних. Как быть, князю дал; он что-то любит это число 200. Если будет кстати, то шепну словечко Васе: пусть он им что-нибудь подарит. Хорошо просить сыну у отца, брату у брата, но отцу просить у сына тяжело. Мне их, право, жаль! Семья большая, дом огромный, много надобно денег. Молодые не выезжали никуда, Вася явился только к коменданту и военному генерал-губернатору, да оба были у тетушки, тотчас приехавши, вот и все.
Благодарю наперед за «Записки» Храповицкого. Волкову подлинно нельзя ехать в Петербург, а место свое решился оставить, и причины основательны; он уже объяснился с князем Дмитрием Владимировичем, который отскочил от него на два шага, но потом должен был с ним согласиться. Здоровье потеряно, 40 тысяч долгу нажито, все свое жалованье отдает подчиненным, дабы сохранить хороших людей, кои, за малыми окладами, не могли бы оставаться тут. Это уже вещь определенная, и они за Волкова жалованьем точно ходят как за своим. Вахтпарады его убивают: не бывать нельзя, испросить увольнение от них было бы одурачить себя.
Дело, кажется, решенное, что двор будет сюда, и надолго, хлопоты умножатся; не говоря о другом, одно это – 10 или 15 раз всходить 59 ступеней по лестнице комендантской – убийственно. Он дорожит хорошим мнением, которое государь имеет о нем, и не хочет его потерять; а это случиться может. Есть много других значащих обстоятельств, кои здесь объяснить нельзя. Он дал князю, впрочем, слово, что через два года, а может быть и скорее, посвятит себя опять на службу. Ужели долговременная, усердная и трудная его служба не заслуживает того, чтобы его отпустили на это время, с мундиром и с сохранением всех окладов, тогда как он военно-сиротскому отделению сделал 60 тысяч капитала? А я побожусь, что деньги эти умеет он своей ловкостью и общим к себе уважением набрать от разных лиц: они давали их точно не казне, не коменданту, а именно Волкову, любя его. Я тебе на досуге теперь все это объяснил, а ты прочти это доброму нашему общему другу Закревскому. Волкову о себе говорить неловко, да и писать много не позволяет ему больной палец.
Сим кончу ответ мой, поеду в собрание старшин; что-то доки там будут говорить? Новые старшины: Кутайсов, Ртищев, Масальский, Мертваго и Васильчиков А.В.; двое последних хороши, зато уж те! Знаю, что есть какие-то новые выдумки; стану огрызаться.
Я не ошибся: Ртищев предлагал уничтожение билетов на хоры. Я спросил, для чего хоры были построены? «Обыкновенно, для музыкантов». – «Я замечу вашему высокопревосходительству, что музыкантов бывает 40 и 50 человек, а на хорах помещаются более 1000 человек. Цель хор есть доставлять удовольствие бывать в собраниях тем, которые не вправе бывать внизу». – «Да никто не будет записываться, все будут ездить наверх». – «Да, мещанке, купцу, служанке и записываться-то нельзя; а можно положить законом не давать на хоры тем, которые имеют право записываться в члены и бывать внизу: это дело другое». Ртищев прибавил: «Лучше ничего: того и гляди, что хоры обрушатся». Умора! Все единогласно отринули предложение. Тогда и генерал-сенатор сказал: «Ну, так и я с вами согласен».
Граф Кутайсов делал другое предложение, внушенное ему княгиней Белосельскою [Анной Григорьевной, урожд. Козицкой], чтобы было позволено во время концертов ставить столы в зале и играть в карты. Попав в ораторы, по несчастью, в этот день, я опять ему доказал, что это вздор: «Кто не любит музыку, оставайся дома и играй в карты; да к тому же мы будем бояться, чтобы эта проклятая музыка не заставила делать ренонсов и не помешала княгине Белосельской помнить козырей». Все рассмеялись, дальше прения были не нужны.
Кутайсов говорит, что это прибавит доход. Во-первых, я ручаюсь, что больше пяти столов не наберется: кто захочет обратить на себя негодование и насмешки публики? Обогатят ли 5 целковых Собрание? «Можно поставить столы под аркады, то и шуму не будет от игроков». – «Галереи сделаны для прохода; я и тонок, да не пройду, ежели поставят столы». – «Да меня Сонцов уверял, что это прежде бывало». – «Никогда, а было вот что: после кончины покойного императора Павла был траур, была запрещена и музыка, и танцы; тогда (это правда) играли в карты в большой зале, иные гуляли, другие играли, но музыки не было». Все согласились, что это вздор, и сам Кутайсов должен был признаться, что вздор. Каковы новые защитники Дворянского собрания!
На Кузнецком мосту поставлена панорама Парижа, я думаю та же, что была в Петербурге; когда ни иду мимо, всегда пропасть карет, саней и людей. Я еще не видал, а Масальский говорит: «Это подлинно Робер».
Князь Дмитрий Владимирович прислал к завтрему звать обедать, не для Сперанского ли это[19]?
Скажи Тургеневу, что я вчера писал Серафиму [тогдашнему митрополиту Московскому]; он принял лично письмо мое и сказал Евсею, чтобы меня уверил, что все сделает, что желаю, а я прошу вакантное дьяконское место у школы в Драгомилове для студента, который женился на одной из несчастных поповых сирот. Спасибо Тургеневу, ибо я пишу Серафиму: «По участию, приемлему в сих несчастных другом моим Александром Ивановичем Тургеневым, а более еще по сродному вашему высокопреосвященству человеколюбию, вы не откажете…» – и проч. Дипломатический выверт! А как ни говори, они все Тургеневу в глаза смотрят.
Константин. С.-Петербург, 8 марта 1821 года
Не завидую ни вашему бегу на Москве-реке, ни медвежьей травле, а завидую Немецкой слободе, куда бы полетел и дал бы подписку не выезжать из нее во все московское пребывание: хотя и есть добрые друзья за Красными воротами, но они сами бы ездили ко мне, Волков и Чертков, и Егор Васильевич. Вася тебе правду сказал, у меня очень в уме бродило слетать к тебе; но как вырваться отсюда? Как проситься, когда сам вижу, что отпустить нельзя? Подумал, повздохнул, да и принялся опять за работу.
Ну, стало, началась суматоха у Голицына! Да наш Чижичек [то есть князь Сергей Иванович Голицын] запоет, как лебедь на водах Меандра, последнюю песню свою и попирует. Да после-то как быть? Плохи его делишки. Адель точно не красавица, но лучше красавицы. Лицо доброе. Кланяйся всему семейству от меня.
У вас, верно, будут говорить о дуэли между генералом Толем и Орловым-Денисовым, потому что и здесь говорили. Но этому не верь. Они поспорили и помирились. По гамбургским газетам, в Неаполе есть скандал: какого-то своего министра (кажется, военного) закололи, да и Штакельберга потревожили дорогою, между Неаполем и Римом. Вольно же ему! Тут и в мирное время небезопасно ездить; для чего не поехал морем?
В отделениях в четыре дня набрали 1000 писем, следовательно, почти на тысячу человек меньше перебывало в почтамте. Все довольны, а если и будут сердиться, то разве извозчики да сапожники, кои лишаются отчасти дохода своего. Вот в слякоть еще будут благодарнее те, кому приходилось идти десять верст.
