Александр Рим, 16 апреля 1803 года

Приезжаю сюда, стал у Карпова; сей в тот же день получил от канцлера письмо, уведомляющее его о назначении его к неапольскому посту и что вслед за сим присылают его инструкции, аккредитование и проч. Карпов просил меня подождать до следующей почты, по которой ожидал обещанные бумаги, и два дня после хотел ехать в Неаполь и меня с собою взять. Я на это согласился, тем более, что Кассини не было в Риме, и он приезжает только в почтовые дни, а как ты знаешь, я имел от графа письмо к нему, которое не хотел поверить чужим рукам.

Почта пришла, Карпов ничего не получил, и я завтра дуну в Неаполь; о всем вышеописанном уведомил я Леонтьева по прошедшей почте. Всякий день обедаю я у Лизакевича, это бонвиван и большой хлебосол. По утрам бегаю смотреть, что есть примечательного, после обеда гуляю пешком в вилле Боргезе или по Корсо. Ввечеру в театре, который только что изряден. Нигде не видал я таких лихих женщин, как здесь. У меня чуть не дошло до авантюрки с дамою, которую всего два раза видел в театре. Вчера ввечеру возил меня Лизакевич к Торлони, это дало мне представление о здешних собраниях. Играют в карты, занимаются любовью, и ничего более, и не думают блистать остроумием, как в некоторых городах. Здесь нашел я Бальмена. Он принужден был Неаполь оставить, разгласив везде, что Актонова жена в него влюблена, что хочет с мужем развестись, чтоб выйти за него, и проч. Он это узнал; брат министра публично Бальмена стал ругать и упрекать ему дерзость его. Бальмен от всего отперся. Это много шума наделало.

Леонтьев, боясь, чтобы с Бальменом не было чего дурного, заплатил его долги и послал его к Лизакевичу. Здесь он начал делать всякие проказы, ходил в незнакомые дома, плакал, говорил, что его хотят убить, просил паспорт, чтоб уехать бог знает куда, и проч. Он совсем не тот стал: томен, печален, ни слова не говорит, со всем тем потолстел. Лизакевич хотел дать ему комнату у себя; он отказался, а нанять чем не имеет; все это на него похоже, но он жалок. Он писал в Петербург и просится назад к матери. Это и было бы лучше всего для него.

Долгоруков, брат генерал-адъютанта, зовет меня с собою в Неаполь; но он едет только через 4 дня, а мне мешкать более нельзя, я еду. Здесь тоже говорят о войне, но неопределенно.

Александр. Неаполь, 5 мая 1803 года

Здесь был я принят от всех с восклицаниями. Леонтьева так забылась, что хотела меня обнять. Он удивился, что я не более пробыл в Риме. Ежели бы я это мог предвидеть, то остался бы там еще с неделю и приехал бы сюда с Карповым или с Долгоруковым. Старая Скавронская также очень мне обрадовалась. Жаль, что милые и добрые Леонтьевы едут скоро, то есть через месяц. Пожалуй, сделай им тысячу учтивостей в Вене; у них ангельские сердца. Кстати сказать, ты можешь готовить посылочку батюшке с ними: они с радостью возьмут это на себя. Я ему тоже кое-что пошлю.

Ты не можешь поверить, с каким равнодушием я увидел Неаполь; но как скоро приблизился к Chiaie и увидел Ла Гран Бретанья, равнодушие сделалось печалью: вспомнил, кто там живал, вспомнил Вену, тебя и заплакал. Мне теперь кажется, что я в Вену совсем не ездил и год как тебя не видал. Неаполь очень будет скучен, когда уедут отсюда Леонтьевы, но еще скучнее будет ехать в Палермо, что не замедлит случиться, ежели разразится война. Нашему Фердинанду худо будет, ежели, как говорят, Бонапарт хочет его принудить заплатить папе все недоимки. Это составит важную сумму, а где ее взять? – банк здешний обанкротился. Зурло, директор или, лучше, министр финансов, судится, а между тем сидит в Кастель дель Уово. Многие банкиры, например Торлоний, имевшие суммы в банке, очень от того пострадали.

Приехав сюда, нашел я пять твоих писем, которые здесь лежали и ждали меня. В одном из них Волынского стихи, а в другом, что лучше, – батюшкино письмо № 28, которое я полагал потерянным. Я не отвечаю на письма сии: они старее Адама. Пожалуй, вперед навещай меня почаще. Я счастлив, когда читаю что-нибудь тобою и батюшкою написанное давно, а кольми паче письмо свежее; меня не надобно просить к тебе писать, и ты на меня жаловаться не можешь.

Здесь узнал я Бальменову историю подробнее. Вбил себе в голову, что миледи Актон от него с ума сходит, что хочет мужа оставить, а с ним бежать, но не довольствовался думать то: по всему городу стал разглашать. Отец ее на одном балу начал ему мыть голову при всем собрании, как он смел это выдумать, тогда как миледи даже почти не говорит с ним; он струсил и от всего отперся, но со всем тем все продолжал проказы свои; наконец дошло до того, что генерал Актон был принужден стараться, чтобы Бальмена отдалили, и Леонтьев, заплатив его долги, послал его к Лизакевичу. Что же? Оттуда вздумай он написать к генералу Актону, которому говорит: «Не принуждайте мучиться два любящие сердца; вы слишком стары, чтобы уметь любить свою жену; откажитесь от нее и уступите ее мне; составьте ее и мое счастие…» – и проч.

Один сумасшедший может писать такие чудеса, но Бальмен в полном разуме, и это увеличивает мое удивление. Он же малый умный, и кто-нибудь, верно, ему наговорил, и теперь доискиваются, но безуспешно. Мать миледи писала Бальмену письмо, в котором божилась все забыть и с ним помириться, ежели он скажет, кто его уверил, что миледи его любит, или что дало ему повод думать это; но все старания были тщетны. Он сделал в Риме общее покаяние, как те, которые в монастырь идут; обещался, кроме того, не грешить, также не смеяться даже, не жадничать, не садиться при старших себя и проч. Он стал как ягненок и почти не говорит: всю неделю не мог я добиться трех слов от него. О чудак!

Со здешним Пинием я немного в церемониях; что делать, ежели человек не по сердцу? Рихтер болен лихорадкою. Здесь есть некто молодой человек Петерсон, премилый малый; жаль, что не пришит к миссии нашей. Вот еще будет Долгоруков. Какая молодежь! Здесь еще у нас молодой принц Мекленбург-Стрелицкий, брат королевы Пруссии, молодой человек, прекрасный лицом, очень вежливый и хорошо воспитанный. Я вчера с ним познакомился; жаль, что едет в Палермо, но на малое время, и опять сюда воротится. Вот все здешние новости. Не много, как видишь. Мне Леонтьев сказал, что на сих днях едет курьер через Вену в Петербург, и я пишу сие письмо заранее; что сделано, то сделано, а у меня есть с десяток писем на совести.

Александр. Неаполь, 9 мая 1803 года

У нас теперь пропасть дела, и я все то делаю, что не успеет Леонтьев. Какие редко добрые люди он и она! Я всякий день обедаю у них или у принцессы Филипстальской, с которой они в одном доме живут. Вся наша шайка там собирается, то есть Леонтьевы, принцесса, Рихтер, Петерсон (милый малый и давно здесь путешествующий), я и некоторые другие: мы смеемся, болтаем, музицируем, играем в карты, читаем и проч. В четверг король дает в Фаворите бал для принца Мекленбург-Стрелицкого, – молодой учтивый и преблаговоспитанный человек. Он брат королевы Пруссии; ежели она на него похожа, то хороша.

Александр. Неаполь, 15 мая 1803 года

На балу все были во фраках, и очень весело. Король сидел очень задумчив и печален в греческом уборе; дама упала и заголилась, он начал хлопать, встал с места, закричал что-то по-неаполитански, смеялся и целый вечер был весел. Он такой, кажется, добрый; не дивлюсь, что народ его так любит. Между нами сказано, он едет в Палермо: но мы, как говорят, остаемся при наследном принце, который, купно с министерством, будет иметь пребывание здесь.

Вчера чуть не убили герцогиню Авеллино в Толедо; ее кучер чуть не задавил мальчика, только чур! Кучера стащили с козел, лакеи вступились за кучера. Шум. Госпожа выглянула из окошка, чтобы только посмотреть, что делается; один лазаронец ударил ее дубиною по голове, но не до смерти, да тем дело и кончилось. Экий народ! Намедни один солдат расквасил другому голову камнем у самого моего балкона. Вот наши приятные неапольские вести, а в Вене немца, пожалуй, хоть в грязь столкни, только не ругай: ни слова не скажет, разве только «да», «нет».