Александр. Неаполь, 12 июля 1804 года

Правду ты говоришь, что Неаполь мерзкая земля, и лучше, кабы от нее отвязаться как-нибудь. Нет сомнения, что, ежели случится ехать курьером, непременно поеду морем до Триеста и сяду на корабль в Манфредонии; но неуповательно, чтоб меня послали. Я так привык теперь к главноначальству, что не знаю, как после исправлять подьяческую должность. С тобою могу я говорить откровенно. Я уверен, что моими донесениями будут довольны: теперешние обстоятельства делают их интересными и полезными для нас. Мне незачем спешить; принимаюсь день заранее и хорошенько всякую фразу обдумываю, прежде чем ее написать. Сегодня пошло донесение в цифрах. Карпов все еще в постели и, покуда не можно ему будет сидеть за столом, сказал, что все оставит на моих руках: это продолжится, я думаю, недели две-три. Любезного Тургенева жду с нетерпением, но без слез нельзя мне будет его обнять: какую мы потерю сделали в бесценном нашем Андрее! Помнишь, как мы, бывало, в Вене проводили вместе вечера, как он иной раз сердился, тогда как сердце его, кроме добра, никому ничего не желало; жаль мне очень бедного Андрея.

Я так теперь стеснен, что не могу взять к себе Александра, но ежели найду новую квартиру, какую мне хочется, то непременно к себе его втащу. Кланяйся ему много от меня. Помнишь, как Андрей дьяконом певал[13]? Все сии воспоминания очень грустны. Мой поклон al bambino, al picco-lino, так называли принчика Мекленбургского в Риме. Каков тебе кажется другой Стрелицкий? Всякое сухое дерево здесь приводило его в восхищение, всем восхищался; такой сладенький! Мы всякий день вместе бывали.

Александр. Неаполь, 7 августа 1804 года

Самозванец писал к папе длинное письмо, приглашая его в Париж для коронования. Папа согласен на это под тремя кондициями: 1) что католическая религия будет единственной и главенствующей во Франции; 2) что он должен быть признан первыми европейскими державами; 3) что он подчинится клятве, делавшейся другими императорами предыдущим папам, а именно клятве Карла Великого, копию коей папа ему посылает. Все боятся, ежели папа поедет в Париж, что ему назад не воротиться: легко статься может, что Бонапарт, из благодарности за коронование, отымет у папы Рим и даст ему Авиньон столицею; от него всего ждать можно.

Александр. Неаполь, 9 августа 1804 года

Я сделал большое дурачество; спешу уведомить тебя, покуда Бароцци тебе не напишет, что Везувий меня проглотил. На той неделе был я с Паленом на самом верху горы и спускался даже несколько вниз. Ах, боже мой, какая картина! Ты себе вообразить не можешь. Совершенный ад! Каменный дождь, шум престрашный, подземельная стрельба, живое представление ада; в середине большая дыра, в нем кипят камни, лава, земля и проч. Теперь в Везувии пять отверстий, из двух выходит огонь и проч., а из прочих зола, коей все окружности горы покрыты.

Мы почти шесть часов тащились на гору, были там с четверть часа; но, видя, что ветер переменяется и дым горючий идет на нас, да притом почувствовав сильное подземельное потрясение, пустились бежать назад и в 3½ минуты сделали дорогу, которую вверх лазили. Нашему дурачеству многие последовали, но теперь опасность сделалась велика, и мало ходят на Везувий. Я слышал, что один англичанин там без вести пропал, будучи немного с похмелья. Я не могу тебе изобразить то, что видел; но это вечно останется в моей памяти. Полагают, что скоро потечет лава.

Будучи на Везувии, я взял там кусок раскаленного камня, выкинутого из нового кратера; чичероне с щипцами принес его до кареты, и шесть часов после камень был тепл. Я сохраню это как памятник дурачества моей молодости.

Александр. Неаполь, 14 августа 1804 года

Я долго старался извинить моего доносчика, полагая, что он за меня принял Карпова или Рихтера (кои русские; а здесь наших имен не знают и называют нас «синьоры московиты»); но Рихтер давно уехал, а о Карпове кто не знает, что он поверенный в делах, да притом и не моих лет. Оба они шибко играли и много проиграли. Итак, тут недоумения нет, и меня точно назвать хотели: ибо другого нет русского ни при миссии, ни в городе. Я того не скрываю, что играю, это правда. Как у Руфано всякий вечер conversazioni, где съезжаются молодые дамы из лучшего общества, бывая там довольно часто, не всегда можешь обойтиться без игры; но разница играть, как я и некоторые старухи, или другие, разоряющие себя. Сверх того, Бог – мой свидетель, что в банк я только два раза играл, раз выиграл восемь пиастров, а другой – шесть или около того проиграл; из этого ты можешь судить, какую я сильную игру веду.

Но положим, что, играя и по малой, я наделал пропасть долгов: честь моя и боязнь, чтоб не дошло это до батюшки или тебя, заставили бы меня употребить все зависящие от меня средства для уплаты долга. 1) Я бы распродал все, что имею не необходимого, клавикорды, часы и проч., 2) я бы какою-нибудь хитрою выдумкою или под видом другой надобности выманил бы у батюшки деньги, 3) я бы прибегнул к Карпову, коего дружба ко мне бесконечна; любя сам игру и имея пречувствительное сердце, он бы легко вошел в мое несчастное состояние и избавил бы меня от поругательства и бесчестия, ежели не как друга своего, то как русского, служащего при его миссии, 4) я бы не тратил так деньги на пустяки, не посылал бы в Москву и другие места гостинцы. Наконец, сошлись на мое к тебе письмо под № 75 или 76, не помню, в коем не только прошу тебя из присланных батюшкою денег послать маменьке 60 рублей, и даже удержать для себя, ежели имеешь в том нужду, остальные деньги, кои не были мне очень надобны в эту минуту. Эти доказательства, кажется, основательны; да притом, как могу я скрыть от тебя что бы то ни было? Разве твоя душа мне не известна? Не уверен ли я, что от тебя, кроме утешения, хорошего совета и помощи, и ничего ждать не могу? В человеке, доброе сердце имеющем, всякий дурной поступок производит раскаяние, а раскаяние приятно сообщать искреннему другу; кто же мой первый друг, ежели не ты? Твое письмо меня тронуло до бесконечности.

Бароцци, ежели бы не был дурак, получил бы от меня пресоленое письмо, над которым бы попотел; но я тем довольствуюсь: прервать с ним всякое сношение, яко с человеком, думающим, что дружба доказывается одними только ябедами. Но ежели узнаю имя того, который обо мне Бароцци говорил, не спущу так, верно, и потребую у него сатисфакцию за оклеветание и за то, что хотел рассеять раздор в семье, столь согласной, как наша. Я батюшке буду о сем писать.

Александр. Неаполь, 16 августа 1804 года

Мы с Дамасом ладим; были вместе с принцессою Патерио на Везувии, то есть я в другой раз сделал это дурачество. Дамас взял с собою плащи, сюртуки, фуфайки, дабы не простудиться наверху. Чудак! Но спасибо, что посадил меня с нею, а сам сел в другую карету. Возвратясь, поужинали мы у «Отшельника», и я объелся до невозможности; было около пятидесяти человек всего, 5 или 6 разных обществ. У меня успех: молодая Монтелеона, вышедшая недавно замуж за Сан-Марко (графа), вздумала в меня влюбиться, и мы в театре, и где ни встретимся, смотрим друг на друга как голубки.

Александр. Неаполь, 24 августа 1804 года

Я понимаю, что у вас теперь, должно быть, недосуг, ибо теперь везде дела много. Мне все кажется, что и посольша к нам не будет, ежели заварится на сем свете каша, а в сем случае Италия непременно сделается котлом или, лучше сказать, горшком. На вас великую все полагали надежду и очень теперь скорбят, что вы признали Бонапарта.

В прочем нового здесь ничего нет. Ожидаем с неописанным нетерпением курьера из Парижа, с известием, какой дан Убри ответ на последнее предложение нашего государя, и проч.

Я тебе уже описал проказы нашего Везувия. С 30 августа (ввечеру) начала течь лава; она делает милю в день, ибо идет очень тихо; со всем тем надобно полагать, что завтра или послезавтра она загородит дорогу в Портичи и, кажется, в море. Я ездил ее смотреть, приблизился так близко, что мог ее тростью трогать. Кажется, что не лава течет, но целая часть Везувия, с самой вершины донизу. Она множество наделала зла, покрыла множество огородов и садов, кои отважились быть на дороге.