Бабушка заговорила о своей новой соседке: «И двадцати нет девушке, а какая умница!» Она всю одежду шьет себе сама и умудряется на крошечном кухонном балкончике вырастить столько овощей, что часть даже раздает соседям.

– Ну а я вот не такая расчудесная, – буркнула мама.

– Зато обижаться горазда, – покачала головой бабушка. – Подумать только, как раньше жили… Я о такой жизни, как у вас, даже мечтать не смела. Я радовалась – по-настоящему, от души, – если мне платья или туфли от теток по наследству доставались.

– Когда они умирали, что ли? – спросила Юлия.

– Не мели чепуху! Просто так говорят.

Еще одно «выражение». Уголки губ у мамы дрогнули. Иногда Юлия начинала подозревать, что мама умеет читать мысли, и тогда старалась думать потише или – лучше – не думать вовсе.

– А к нам сегодня в школу приходила писательница, читала свои книги.

– В мое время ребята в школе читали сами, – отозвалась бабушка, пожимая плечами. – А если ошибешься, всё предложение десять раз заставляли переписывать. Нынче школа – сплошной детский сад.

– Ну да, и работа по дому – игрушки, я уже слышала, – мама разглядывала свои руки.

Бабушка, опершись на подлокотники кресла, встала.

– По крайней мере, красить ногти нам в голову не приходило.

Она двинулась к двери, уже у порога достала кошелек и положила бумажку в десять евро на полку под зеркалом.

– Это тебе за телефон заплатить.

Наверное, калитка во дворе закрылась за бабушкиной спиной прежде, чем мама сказала спасибо. Почему им вечно нужно ссориться?

Вообще-то легче было это переносить, когда они прямо упрекали друг друга. Чем мама виновата в том, что бабушка всю жизнь много и тяжело работала? С другой стороны, мама почему-то сразу выходит из себя, стоит бабушке начать рассказывать, как она в день стирки вставала в три часа утра, разжигала огонь под большим котлом в подвале, как в кровь стирала руки о стиральную доску, как полоскала в ледяной воде и как тяжело было затаскивать корзину с мокрым бельем на чердак, чтобы там всё развесить.

– У других в нашей деревне тогда уже были стиральные машины, но мы о такой роскоши и мечтать не могли, – говорила бабушка. Юлия представляла себе, как бабушка в клубах плывущего по подвалу пара мешает содержимое котла огромной деревянной ложкой. – Взять все простыни, которые я в жизни перестирала, – дважды вокруг Земли обернуть хватит, – любила повторять бабушка. То же можно было сказать и о приготовленных ею клецках, израсходованных клубках шерсти и начищенных ботинках. Юлия, когда была маленькой, представляла себе, как бабушка оборачивает Землю простынями, обматывает шерстяными нитками, раскладывает рядочком клецки и расставляет ботинки. Бабушка представлялась ей большой, а мир – маленьким, и всё в нем было в порядке. Маму каждая бабушкина история колола острой шпилькой, словно это она была виновата во всех ее мытарствах. Но если бабушка пару дней не появлялась, мама начинала беспокоиться, то и дело вертела в руках телефон, но всё-таки не звонила. Странные они – обе.

Мама снова сидела перед телевизором и пристально вглядывалась в темный экран. Юлия взяла пульт у нее из рук и не глядя нажала на кнопку.

Над свалкой поднимается желтоватый дым, босоногие дети шныряют вокруг, собирают пластик. За забором кто-то поставил пару жердей и сделал навес из заплатанного брезента – это школа.

– Потрясающе, – сказала мама и отвернулась. – Им стоит прилежно учиться, тогда они смогут читать, что написано на пакетах.

– Может, тогда у них будет работа получше, – отозвалась Юлия.

Мама засмеялась. Смех ее звучал невесело.

Проснулась Юлия с каким-то смутным и неприятным ощущением в животе, но только уже по дороге в школу сообразила, откуда оно взялось. Сегодня опять чертов день рождения! Иде исполняется десять. Она, конечно, принесет потрясающий торт, испеченный собственноручно ее мамой и мастерски, словно опытным кондитером, украшенный – наверняка марципановой гитарой: Ида пару недель назад победила в музыкальном конкурсе. Все будут пищать от восхищения, учительница сфотографирует торт с десятью лучшими подружками Иды вокруг, а на всех переменах только и разговоров будет, что о предстоящем празднике. В первом классе Юлию на дни рождения еще приглашали, теперь, понятное дело, больше нет. Всё просто: кто приглашает сам, того и другие приглашают. Конечно, некоторые зовут весь класс, ну почти весь, но дни рождения Иды – это всегда что-то особенное.

Например, в прошлом году Ида со своими гостями ходила в цирк, а потом они пили сок вместе с клоуном, и он учил их жонглировать. А на следующий день всем – и кто хотел, и кто нет – показывали фотографии и в мельчайших подробностях рассказывали, как всё было. А какое Юлии дело, пили они свежевыжатый гранатовый сок или неосветленный грушевый и сильно ли удивлялся клоун ловкости Иды? У нее ведь с первого раза получилось жонглировать тремя шариками! На следующий день в школе Ида со скромной улыбкой демонстрировала свое новое умение.

«Мне всё равно туда не хочется, – говорила себе Юлия. – Ида будет один за другим распаковывать подарки у всех на глазах, а гости будут стоять вокруг, хлопать, ахать и охать. Было бы чему удивляться! Даже хорошо, что я туда не иду. Мне все эти дни рождения даром не нужны. И одноклассники – тоже».

На торте действительно красовалась гитара, только на этот раз не вылепленная Идиной мамой, а в виде фотографии на тонкой марципановой пластинке: Ида в красном платье, в котором она выступала на конкурсе. Юлия быстро взглянула на всё это и стала ощипывать сухие листочки с папоротника на подоконнике.

– Я бы и тебя с радостью пригласила, – сказала ей Ида в гардеробе, – но, к сожалению, всех позвать нельзя.

– Понятное дело.

– Ты не обижаешься?

– Я? Нет, конечно! Я бы сегодня всё равно не смогла пойти.

– Мы в оперу идем, – Ида сделала рукой жест, как будто собиралась дирижировать оркестром.

– Я оперу не очень-то люблю, – сообщила Юлия.

Зависть – грех. Даже смертный. Впрочем, ложь – тоже. «Помилуй, Боже, я крал, и врал, и даже кошку за хвост хватал». Откуда всплыла эта чушь? Впрочем, всё равно.

По дороге домой она нашла монетку в десять центов. Отлично! Дальше Юлия шла, внимательно смотря под ноги, но больше монеток не было – только противные окурки и мятые бумажные стаканчики.

Дверь у фрау Крониг была приоткрыта.

– Юлия, это ты там? – послышалось из квартиры. – У меня сегодня суп-гуляш!

Это Юлия и так уже поняла по запаху.

Фрау Крониг взяла ее за руку и потянула за собой на кухню.

– Куртку можешь положить на угольный ящик.

В этом ящике уже давно не было ни крупинки угля. Снаружи он был обклеен газетами, а внутри лежали полиэтиленовые пакеты, пустые банки из-под варенья, смотанные в клубочки остатки бечевки и шпагата, тоненькие резинки в баночке от крема, уже использованная подарочная бумага, несколько обувных коробок с маленькими и совсем крошечными коробочками, сапожными щетками и кремами, стопка чистых глаженых тряпочек и ящик с инструментами покойного мужа фрау Крониг.

– Ты просто не представляешь, сколько можно сэкономить, если ничего не выкидывать, – часто говорила фрау Крониг. – Но нужно, конечно, держать всё добро в порядке, иначе, когда надо, ничего не найдешь, а когда не надо, будешь вечно спотыкаться.

На стене над угольным ящиком висел белоснежный платок, на котором вышитая синими нитками парочка голландцев в деревянных башмаках танцевала перед мельницей.

Фрау Крониг налила две тарелки супа и села напротив Юлии. От еды шел приятный аромат. В кухне было тепло. Из клетки на серванте раздавался трескучий голос волнистого попугайчика:

– Ханси хор-р-роший, Ханси хор-р-роший, кр-р-расавец!