– Тогда все-таки поинтересуйтесь у сведущих людей про немецкий фанатизм, очень интересная штука…

– Я попросил о встрече, оттого что считал именно вас сведущим человеком, господин Райхенбау.

– Полно… Вы думали, что я готов на все из-за тех пяти тысяч. Рискованно идти на все, господин Вакс, этот урок я вынес из прошлого. Золле чувствует свою вину перед русскими, поляками, перед французами, хотя он не воевал – в отличие от меня.

– Вы тоже не воевали, господин Райхенбау. Вы допрашивали французов, перед тем как их гильотинировали…

– Вы моложе меня, поэтому я лишен привилегии ударить вас.

– Бьют, когда есть факт оскорбления. Я ж оперирую архивами, господин Райхенбау.

Фол достал из кармана конверт, положил его на стол, подвинул мизинцем Райхенбау, попросил у бармена счет и, поднявшись, сказал:

– Здесь документы про то, как вы воевали в Париже. Хотите скандал – получите; полистайте на досуге, я позвоню завтра утром. И не вздумайте отвергать факты: если вы были Райхенбоу, а стали Райхенбау, то истину легко восстановят свидетели, их адреса в моей записной книжке, вполне уважаемые господа из Парижа и Бордо.

С Ривом «мистер Вакс» встретился на Эппендорфер-штрассе.

– Поехали в аргентинский ресторан! Чудо что за «парижжя»[3], надеюсь, вам понравится…

– Я ни разу не был в аргентинском ресторане, – ответил Рив, разглядывая крупного, резкого в движениях человека, сидевшего рядом с ним в такси. – Рассказывают, что один наш ганзеец купил землю на Фолклендских островах за три дня до начала войны, попал под бомбежку и сошел с ума от ужаса…

– Вылечат, – ответил Фол. – Англичане умеют лечить от безумия. А парижжя вам понравится, уверен. И вино там прекрасное. У аргентинцев роскошное вино, лучше французского…

– Где вы учили немецкий? – спросил Рив. – Вы великолепно говорите на нашем языке.

– В Берлине. Я там работал в центре, где хранятся документы на всех нацистских преступников, начиная с мелких осведомителей гестапо и кончая родственниками Бормана.

– Ах, как интересно, – сказал Рив и долго откашливался, прикрыв рот узкой, сухой ладошкой.

В ресторане они устроились в углу, чтобы никто не мешал, причем, как показалось Фолу, не метрдотель повел их, а сам Рив пошел именно к этому дальнему столику – со свечой в толстом мельхиоровом подсвечнике. На столике – красиво вышитая салфетка: по белому полотну яркая желто-голубая каемочка. Вино было из Аргентины; розовое, из бочек Мендосы.

Официант, как и положено в дорогом ресторане, налил вино Фолу, тот попробовал, сказал, что оно чудесно. Тогда был наполнен бокал Зигфрида Рива, он сделал маленький глоток, блаженно зажмурился; рука его чуть дрожала, оттого, видимо, что пальцы слишком сжимали тоненькую хрустальную ножку.

– Хорошо, а? – спросил Фол.

– Восхитительно, – ответил Рив. – Просто чудо!

– Парижжя вам понравится еще больше, уверяю. Спасибо, что вы нашли время для встречи. Мне было очень важно увидеть вас.

– Простите, но я не имею чести знать, кто вы.

– Разве я не представился? Простите, бога ради! Я работаю в сфере культуры. Меня интересует все, что связано с деятельностью господина Золле… Он ведь ваш родственник…

– Ну, я бы не сказал, что он мой родственник. Мы были связаны какими-то узами, пока была жива моя сестра… Теперь он мне никто.

– Он ваш должник?

– Да. Откуда вам это известно?

– Известно. У нас с вами есть общие знакомые, они сказали.

– Кто именно?

– Человек, которого вы давно и весьма искренне уважаете. Вот моя визитная карточка, можете звонить мне в Вашингтон и Нью-Йорк, разговор оплачу я.

– Простите, но я все-таки не очень понимаю причину вашего интереса ко мне, господин Вакс, – сказал Рив, еще раз посмотрев визитную карточку американца.

– Мои коллеги и я заинтересованы в том, чтобы получить архив господина Золле. Он – бесспорно честный человек, следовательно, его долг вам – три тысячи марок, верно? – тяготит его и, видимо, тревожит вас. Почему бы вам не поговорить с ним дружески? Предложите ему компромисс: либо он продает нам свою картотеку и мы выплачиваем вам его долг – вне зависимости от того, на какой сумме сойдемся, либо пусть предложит свой архив Франции, там тоже заинтересованы в его работе…

– Ах, при чем здесь Франция?! Больше всего в его работе заинтересованы красные! Он же вернул русским какие-то ценности, обнаружил следы в архиве, устроил скандал… Ему могли уплатить здесь, называли сумму в пятнадцать тысяч марок! Но он отказался! Он же коллекционер, исследователь, псих…

– Фанатик, одним словом…

– Он не фанатик. Неверно. Фанатик – это другое, это когда политика или религия. А он псих, как каждый исследователь, филателист, коллекционер фарфора. Я встречал таких, они невменяемы…

– А с чего у него все это началось?

– Не знаю. Анна была очень замкнутой, а он вообще как баба. Истерик, настроения меняются, как у беременной, верит любому слуху, плачет, когда ему что-то не удается…

– Вы думаете, это бесполезное дело – устроить нам встречу? Я бы предложил ему хорошие деньги.

– Совершенно бесцельная трата времени. Он, видите ли, хочет искупить вину немцев перед русскими. А я не убежден, что мы были так уж виноваты перед большевиками…

– Были, господин Рив, были. Конюшню в их национальной святыне, в Ясной Поляне, устроили не зулусы, а вы, немцы… Золле сам пришел к этой идее? Или ему кто-то подсказал ее?

– Не знаю. Что вы имеете в виду? Контакт с коммунистами?

– Вы допускаете возможность такого рода контакта?

– Нет… Впрочем, а почему бы и не допустить?

– Потому что это глупо, господин Рив, – отрезал Фол. – И вам прекрасно известно, что натолкнула его на эту мысль церковь. Конкретно – пастор Ивере. Великолепный человек и достойнейший слуга Божий, который вину немцев перед русскими никогда не отвергал… Скажите, вы советовались с кем-нибудь из коллег перед тем, как принять мое предложение?

– Я не понимаю вас.

– Полно вам. Вы все понимаете. Вам рекомендовали со мной поужинать. Поэтому давайте-ка говорить доверительно, так, чтобы никто третий о нашей беседе не узнал. А интересует меня чисто торговое дело: на что прореагирует господин Золле, на что он откликнется, что его заденет и понудит вступить в переговоры со мною о продаже своего уникального архива? Меня интересуют черты его характера, привычки, болевые точки, уязвимые места. Вы, человек богатого опыта, прекрасно понимаете мой интерес. Вы были ближе всех к покойной фрау Анне, она все-таки советовалась с вами, делилась мыслями. Кстати, она говорила вам про визиты к ним в дом некоего господина Степанова? Из России?

Рив допил вино, облегченно улыбнулся и сказал:

– Ну, теперь-то я начал понимать, в чем дело… Поначалу вы подошли слишком уж издалека.

– Обернитесь, – требовательно сказал Фол, закаменев лицом.

Рив испуганно обернулся.

– Видите, – сказал Фол, – это несут нашу парижжю. Не страшитесь ее размеров, все уберем, только не надо торопиться…

Райхенбау попросил господина Вакса приехать к нему домой; болит сердце, переволновался.

Отдал все, что знал; фантазировал, как можно нажать; говорил много пустого, пока не вспомнил, что Золле трепетно относился к каждой заметке, которая появлялась в прессе о его работе, – делал с нее ксероксы, клеил в альбом, посылал детям фрау Анны. Однажды написал возмущенное письмо в исторический журнал, когда в информации о его деятельности была допущена неточность, сущий пустяк, орфография, никак не злой умысел редакции. Ему принесли извинение, однако он этим не удовлетворился, потребовал напечатать официальное опровержение; журнал отказал; Золле начал было тяжбу, но адвокат, господин Тромке, не рекомендовал начинать процесс:

– Проиграете; ошибка пустячная. Будете выглядеть болезненным честолюбцем в глазах всех, кто вас знает, не солидно…