И – вернулся.

– Слушай, – сказал Ястреб, – в лагере со мной один бес сидел, мы его раскололи, его в пятьдесят седьмом взяли, подполковником МГБ был, курва… Мы его сквозь строй гоняли – у-у-у-у… После двадцатого съезда его окунули, пытал, говорили, пятнадцать вмазали… Так мы ему кличку дали – «Хрен»; злой был, отмахивался по форме, за себя стоять умел…

– Хрен? От фамилии, что ль?

– От злобы. Знаешь, как говорят: злая горчица, злой хрен… Фамилия у него другая была…

– А шрамик на левой брови был?

– Он весь у нас в шрамах ходил…

Костенко достал из кармана фоторобот Хренкова, протянул Ястребу:

– Он, курва, чтоб я свободы не видал, он! Ну, сука, а?! Жив, выходит!

– Он не просто жив, Ястреб… Он, сдается, в деле. Ко мне подошел, сославшись на тебя, иначе я б с ним и говорить не стал… Забыл все, что я тебе показал?

– А ты мне ничего и не показывал, полковник…

…В Переславль-Залесский Костенко приехал в полночь, потому что у автобуса полетел скат. Менять его – да еще под дождем – дело долгое, матерное, пассажиры пытались остановить машины – куда там.

Странные у нас люди, думал Костенко, глядя, как мимо несчастных пассажиров, чуть не кидавшихся под колеса, проносились «Волги», «жигули», «рафики». Стоит поговорить с человеком часок-другой – откроется тебе, душу распахнет, последним поделится, а вот помочь незнакомцам, проявить номинальную культурность – ни-ни. Почему в нас мирно уживается Бог с дьяволом? Оттого, видно, история наша столь трагична: собирали Империю кровью, жестокостью собирали, небрежением к людишкам, во всем превалировала Державность, а ведь происходит это понятие от «держать», то есть «не пускать», а всякое непускание по своей сути грубо и безжалостно, то есть бескультурно…

В какой еще стране так собачатся в очередях, на рынках, в трамваях, в какой, как не у нас, доносы на соседей пишут?

Он никогда не мог забыть немецких военнопленных; в сорок шестом работали на Извозной – строили «ремеслуху». Кирпичи друг другу передают, и каждый: «битте зер» – «данке шен», как только язык не отваливался за день?

…В Переславле, ясное дело, мест в гостинице не было, их ни в одной гостинице страны никогда не бывает, если только не запасся предварительной начальственной бронью или не сунул администратору в лапу; решил подремать в кресле. Дежурная раскричалась: «Тут что, ночлежка?! А ну вали отсюда, у меня люди отдыхают!» Он попросил разрешения позвонить в милицию, женщина разошлась того пуще: «Ты меня не пугай! Пуганая! Вали, говорю! А то сама милицию вызову, пятнадцать суток враз схлопочешь».

– Где хоть милиция, объясните.

– Иди да ищи, я тебе в гиды не нанималась.

– Сука, – сказал Костенко, – гадина…

– Товарищи! – женщина заверещала тонко, пронзительно. – Бандит! На помощь!

Двери пооткрывались, выскочили постояльцы – кто в длинных сатиновых трусах, кто в кальсонах, только один выглянул в пижаме и тут же дверь захлопнул.

Костенко машинально просчитал, что дверей отворилось восемь, а номеров – тринадцать. Дежурная рыдала в трубку: «Милиция? Коль, это ты?! А ну, давай сюда наряд! Бандюгу забери, у меня свидетели, гони быстро».

Колей оказался крепыш сержант, он с порога спросил дежурную:

– Где хулиган?

– Вон, гад! Грозился, матерно обзывал… Правда, мужчины? – спросила она постояльцев.

Те отвечали невразумительно, смотрели, однако, на происходящее с интересом.

– Поехали, – сказал сержант. – Там разберемся. – Дежурной бросил: – Составь заявление, и чтоб свидетели подписались.

– Вы сначала проверьте мои документы, – попросил Костенко.

– В отделении проверим.

– Проверим здесь, – сказал Костенко и протянул ему свою полковничью пенсионную книжку.

Коля долго изучал ее, потом сказал зрителям:

– Расходитеся, граждане, театр здесь, что ль?!

– Нет, а в чем дело? – сказал тот, что вышел в кальсонах. – Вы нам по-гласному все объясните… Нас ото сна оторвали… За спиной у народа теперь нельзя, не разрешим…

– Молчи, «народ»! – отрезал сержант. – Как на рынке виноградом спекулировать, так, понял, «индивидуал», я твой номерок давно заприметил, а если скандал, на народ киваешь.

Люди молча и быстро разошлись по номерам.

Костенко предложил сержанту сесть рядом:

– Пусть гражданочка дежурная возьмет ключи, и давай-ка посмотрим пять номеров – есть там постояльцы или пустуют?

– Коля, он меня матерно обзывал и грозил глаз вырвать! – испуганно заплакала администраторша.

Костенко спросил сержанта:

– По какой статье дамочка проходила?

Сержант понизил голос:

– Так вы с контрольной проверкой, что ль, товарищ полковник?

Услыхав последнее слово, дежурная заплакала еще пуще:

– Начальник, не губи, не губи, начальник, дам я тебе номер, но он же бронированный, без исполкома не могу я, запрет мне на эти номера, вдруг начальство нагрянет, их селить надо, не губи…

– Агентов надо выбирать понадежнее, – заметил Костенко сержанту, – она ж взятки за номера берет. По нонешним временам вы ее не отмоете, придется сажать, как ты ей будешь в глаза смотреть? Да и сам под монастырь попадешь… Смотри, парень…

– А я чего? – спросил сержант, потупив очи долу. – Я ничего такого с ней не имею… А без присмотру гостиницу оставлять нельзя: скопление, мало ли чего может случиться…

…Утро было солнечным, небо – высокое, синь непроглядная, какое-то странное ощущение невесомой массы; ассоциировалось с вселенской тишиной, миром, бессмертием и безмятежным вечным покоем… Хотя вечный покой скорее приложим к кладбищу, если идти от «передвижников»… Все двояко толкуемо, нет одной правды и никогда не будет; приближение к правде – слагаемость множества мнений…

До того домика, в котором жил отставной генерал Трехов, можно добраться на автобусе, что ходил раз в два часа, или топать семь километров вдоль по берегу Плещеева озера – оно искрило мелкой зыбью, сентябрьский камыш казался бархатным, стайки чирков пролетали стремительно, как реактивные истребители: брать пример с Божьей твари и подвешивать – под копию с нее – атомные бомбы… Эх, люди, люди, порожденье крокодилов… Жуки – прообраз танка, крот – сапер, воистину из ничего не будет ничего; проецируем Божью тварь на мощь разрушения, вгрызание в глубь самих себя, подкрадывание к дьяволу, который сокрыт в каждом…

На третьем километре на поднятую руку откликнулся наконец шофер бензовоза – молоденький парень, волосы что солома, глаза – синие, громадные.

– Куда вам, дядя?

– А здесь неподалеку, на берегу, возле Зубанихи старик живет…

– Генерал, что ль?

– Точно.

– Чокнутый…

– Да ну? Давно ли?

– А как Горбачев пришел. Раньше молчал, а вот стали товарища Сталина хулить, так и он, – туда ж…

– Любишь товарища Сталина?

– Его все честные люди любят.

– Ты сам-то с какого года?

– Старый уже, – усмехнулся паренек, – с шестьдесят пятого.

– Да, дед прямо-таки… Ты ж ни Хрущева не застал, ни Сталина… Откуда в тебе любовь к Иосифу Виссарионовичу?

– А папаня работал в охотхозяйстве, его Василий Иосифович держал, сын вождя… И консервов привезет егерям, и бутылку каждому… Чего ни попросишь – кровель там, стекло, – всем помогал и взятки, как сейчас, не брал: все от чистого сердца… За это его масоны с сионистами и погубили мученической смертью…

– А масоны – это кто?

– Ну как? Враги народа, нерусские.

– А сионисты?

– Так это ж евреи! Вы что, шуткуете, дядя?

– Почему? Просто интересуюсь, как ты себе это мыслишь. Радищева в школе проходил?

– А как же! До сей поры помню, очень замечательно писал про страдания народа…

– Он, кстати, масоном был. Радищев-то…

– Ты, дядя, давай, напраслину на русского писателя не неси, а то высажу, и точка…

– Да вот тебе истый крест, – серьезно ответил Костенко. – Для интереса сходи в библиотеку, посмотри издание Радищева, там про то сказано…

– Какая у нас библиотека?! Одни собрания сочинений – то Брежнев был, то Сусловы там всякие с соломенцевыми, двух слов сказать не могут, а туда ж – за Пушкиным в ряд…