- Мне не составит труда доказать тебе твою неправоту, Прексасп... зловещим тоном произнес Камбиз. - Теисп, подай мне лук и колчан, а затем встань у входа в шатер!

Юный виночерпий опустил еще полный сосуд на ворсистый ковер, подал Камбизу инкрустированный слоновой костью боевой лук и колчан, туго набитый перистыми стрелами и, пятясь назад, достиг выхода, застыв там неподвижным изваянием. Сердце Прексаспа сжалось от ужаса, он без труда понял, что задумал Камбиз.

- Смотри, Прексасп, я направлю стрелу в твоего сына, - цедил сквозь зубы царь, - и если она пронзит его сердце, то никто из персов не посмеет сказать, что моя рука или глазомер способны подвести меня во время кровопролитной битвы!

Камбиз медленно натягивал тетиву, словно наслаждаясь беспомощностью отца. Глядя исподлобья на жертву, он отпустил тугую тетиву, и она басовито загудела, послав стрелу в цель. Теисп зашатался и, раскинув руки, упал навзничь. Откинулся тяжелый полог шатра, и внутрь заглянуло удивленное лицо стража дверей.

- Вели рассечь тело Теиспа и показать отцу сердце его сына, дабы он убедился в том, что стрела послана именно туда, куда и была направлена мною! - закричал Камбиз. И тут же на глазах присутствующих обмяк и сел на ложе, выронив лук. Высокий лоб его покрылся мелкой испариной. Камбиз провел по нему тыльной стороной ладони.

- Оставьте меня одного... - еле слышно вымолвил он.

...Трудно описать душевное состояние Прексаспа, покидавшего царский шатер. В голове вельможи царил хаос, помутневшие глаза застилала невесомая пелена. Не чувствуя под собою ног, он слегка пошатывался, словно ему пришлось-таки опорожнить золотую скифскую чашу, добытую воинами Кира во время похода на непобедимых саков. Но в груди у него не было испепеляющего разум гнева, жажда мщения Камбизу не обжигала его сердце.

Люди, подобные Прексаспу, тем легче смиряются перед своим властелином, чем суровее последний. Поклоняясь кумирам, требующим постоянных жертв, в том числе человеческих, карающих склонных к прегрешениям смертных неурожаями, чумой и набегами кочевников, эти люди и своих земных владык желали видеть алчными, жестокими, без малейшего сострадания к своим беспомощным жертвам. Искренняя доброта и величие души в своих властелинах непонятна рабам от природы. Это они нарекли льва царем всех зверей, а не дикого и грозного вепря, который хоть и может постоять за себя при встрече с человеком или другим противником, но не отличается кровожадностью.

Ничем не отличался от них и Прексасп.

Многовековая, передаваемая от отца к сыну, из поколения в поколение, закрепленная домашним воспитанием и непреклонными убеждениями окружающих рабская покорность глубоко проникла и укоренилась в вельможе. И она не позволила сейчас волнам гнева и ярости завладеть его разумом. Мысль о возможном мщении даже не приходила в его голову. Людей, готовых распластаться в ногах своего повелителя, воспринимать как должную, заслуженную кару любой приговор за малейшую провинность порождали не только погрязшие в предрассудках и темных суевериях античные века. Во все времена и эпохи на них опирались и ими помыкали венценосные владыки. И сейчас даже убийство младшего сына не послужило толчком для Прексаспа, не заставило его выйти из привычного повиновения.

Подняв на руки уже начинающее коченеть тело сына, он покинул лагерь через ворота, обращенные к востоку, и углубился в пустынное море желтых песков, оставив за спиной окраину полей [древнеегипетский термин; граница обрабатываемых земель на краю пустыни]. Несмотря на боль невозвратимой утраты, тисками сжавшую сердце, он не забывал зорко следить за тем, чтобы ни одна капля крови не упала на раскаленную землю и этим не осквернила ее. Там, в глубине безжизненной пустыни, среди сухих песков надеялся он отыскать гранитную или известняковую глыбу, на которую возложит своего мальчика, чтобы оплакать его и навсегда проститься с ним. Долго он шел, внимательно осматривая окрестности за пеленой знойного марева, выискивая подходящую скалу: такую, чтобы труп сына не скатился на землю-кормилицу, когда хищные птицы и дикие звери начнут рвать его на части...

Приближался полдень, то время суток, когда все живое в этом краю спешит спрятаться в благодатной тени или в глубине своих нор. Едкий пот застилал глаза вельможи, а жгучие лучи солнца словно пытались воспламенить его шерстяной, мокрый под мышками, хитон. Дышал он тяжело, с хрипом, как загнанный зверь - ни одного грана влаги не было в раскаленном воздухе. Как утверждали жрецы Мемфиса, уже более сотни лет здесь, в окрестностях столицы, не выпало ни единой капли благодатного дождя. И, быть может, Прексасп остался бы здесь навсегда, рухнув на текучий песок, сраженный солнечным ударом, если б поиск затянулся. Но вельможе посчастливилось, судьба готовила ему другой удел, и за очередным барханом он нашел, наконец, то, что искал, и до самых сумерек просидел над холодным трупом сына в тени, отбрасываемой нависающей над ним вершиной известняковой скалы. На следующий день, когда он вышел из шатра, многие в лагере не узнали вельможу - волосы на его голове стали белыми, и даже в густой волнистой бороде заструились тонкие серебряные нити.

В лагере персов, среди утомленных от непривычного бездействия и истосковавшихся по родным и близким воинов Камбиза с быстротой лесного пожара распространились слухи о странном недомогании владыки, с которым опытные знахари и маги не могут ничего поделать. К тому же приближалась зима, и поредевшие полчища азиатских воинов ждали приказа о возвращении в Персиду. Особенно нетерпеливыми были рядовые воины - меченосцы и метатели дротиков; игра в поистертые кости и в "чет и нечет" уже набила оскомину и не могла, как в первые дни, сгладить их однообразные, словно окружающая местность, будни. Раздраженные, готовые вспыхнуть подобно раданаку [раданак (мидийск.) - нефть] при малейшей обиде, завоеватели обнажали свои акинаки по любому поводу и без малейшего повода, и кровавые поединки между представителями различных племен Азии стали повседневным явлением, хоть и пресекались неукоснительно привлеченными звоном оружия военачальниками, беспощадными к нарушителям дисциплины.