Я невольно вздрогнул, взглянув на портрет, висевший над нею. Странным, сумрачным светом занимавшейся зари едва ли можно было объяснить чрезвычайную бледность лица. Подойдя ближе, я заметил, что оно покрыто влагой, и подумал, что, верно, Летти в первом припадке горя бросилась целовать портрет милого и что влага эта — следы ее слез. Долго спустя я как то подшутил над нею по этому поводу — и тут только узнал, что ошибся. Летти торжественно объявила, что портрета не целовала.

— Вероятно, лак запотел, — заметил Гарри. Тем и кончилось, потому что я промолчал; но я, хотя и не художник, знал очень хорошо, что лак совсем не так потеет.

Летти с дороги получила два письма от Джорджа. Во втором он писал, что едва ли теперь скоро удастся подать о себе весть, потому что они забираются в очень высокую широту, куда не заходят торговые суда, а только одни ученые экспедиции. Все, по его словам, были веселы и здоровы, льда пока встречалось мало, и Грив сидел без дела, потому что никто еще даже не хворал.

За этим письмом последовало долгое молчание — прошел целый год, бесконечный для бедной Летти. Раз только мы читали заметку об экспедиции в газетах — все обстояло благополучно. Прошла еще зима — наступила опять весна, ясная, благорастворенная, какой иной раз бывает она даже в угрюмых, изменчивых северных климатах.

Однажды вечером мы сидели в столовой у раскрытого окна. Хотя мы давно перестали топить, в комнате было так душно, что мы с жадностью вдыхали вечернюю прохладу. Летти работала; она, бедненькая, никогда не роптала, но очевидно тосковала по Джорджу. Гарри стоял, наполовину высунувшись из окна, и любовался при вечернем освещении фруктовыми деревьями, которые были уже в полном цвету. Я сидел у стола и при свете лампы читал газету. Вдруг в комнату пахнул холод. Это был не ветер, потому что оконный занавес даже не шевельнулся. Просто вдруг сделалось холодно — и сейчас же опять прошло. Летти, как и меня, пробрал озноб. Она взглянула на меня.

— Как странно — вдруг холодом обдало! — сказала она.

— Это маленький образчик погоды, которой наслаждается бедный Джордж у полюса, — ответил я с улыбкой.

В то же время я невольно взглянул на портрет — и онемел, кровь хлынула к сердцу, и недавний холод заменился ощущением горячечного жара… На столе, как я уже говорил, горела лампа, чтоб мне можно было читать; но солнце только еще заходило — и в комнате далеко не было темно. Я ясно видел ужасную перемену, происшедшую с портретом; это была не фантазия, не обман чувств: вместо головы и лица Джорджа, я увидел обнаженный, осклабляющийся череп с темными впадинами глаз, белыми зубами, голыми скулами — как есть, мертвая голова! Не говоря ни слова, я встал и пошел прямо к портрету. По мере того, как я приближался, мне точно застилало глаза туманом, а когда подошел совсем близко — я увидел уже лицо Джорджа. Адамова голова исчезла.

— Бедный Джордж! — проговорил я бессознательно.

Летти подняла голову. Мой тон испугал ее — выражение лица моего не успокоило ее.

— Что это значит? Уж не слыхал ли ты чего? О, Роберт, ради Бога, скажи!

Она встала, подошла ко мне и, положив руку на мою руку, умоляющими глазами смотрела на меня.

— Нет, душа моя, — сказал я, — откуда же мне слышать? Мне только невольно припомнились все труды и лишения, которые ему приходится терпеть. Мне напомнил этот холод…

— Какой холод? — спросил Гарри, тем временем отошедший от окна. — Что это вы толкуете? Этакий вечер, а они — холодно! Лихорадка у вас, что ли?

— Мы оба с Летти почувствовали сию минуту сильный холод. А ты?

— Ничего не чувствовал!.. а мне, кажется, ближе бы — я стоял, на три четверти высунувшись из окна.

— Какое сегодня число? — спросил я, еще с минуту подумав, как странно, что этот холод только пронесся по комнате — точно в самом деле повеял прямо с полюса, и находился в связи с замеченным мной сверхъестественным явлением.

— 23-е, — отвечал Гарри, взглянув на нумер газеты.

Когда Летти вышла из комнаты, я рассказал Гарри, что я видел и чувствовал, — и просил его записать число, опасаясь, не случилось ли чего с Джорджем.

— Записать — запишу, — сказал он, вынимая памятную книжку, — только у вас с Летти или желудки расстроены, или прилив крови к голове — что-нибудь в этом роде.

Я, конечно, не стал с ним спорить. Летти немного погодя прислала сказать, что ей не совсем здоровится и что она легла в постель. Жена моя вошла и спросила, что случилось.

— Не следовало сидеть с растворенным окном, — сказала она. — Вечера хотя и теплые, но ночной воздух иногда вдруг проберет холодом. Во всяком случае, Летти, должно быть, сильно простудилась: ее знобит.

Я не пускался в объяснения, тем более что Гарри, очевидно, склонен был подтрунивать надо мной за мое суеверие; но позже вечером, оставшись один с женой в нашей комнате, я рассказал ей все, что было, и высказал ей мои опасения. Это ее сильно встревожило, и я почти раскаялся, что сказал ей.

На следующее утро Летти было лучше — и, так как никто из нас более не упоминал о случившемся, то вчерашнее происшествие как будто забылось, но с того вечера я постоянно поджидал дурных известий. Наконец предчувствие мое сбылось.

Однажды утром я только что сходил в столовую к завтраку, как раздался стук в дверь, и Гарри вошел — против заведенного порядка, потому что он утра проводил у себя в мастерской и заходил к нам обыкновенно только вечером по дороге домой. Он был бледен и взволнован.

— Летти еще нет здесь? — просил он, и не дождавшись ответа, задал новый вопрос: — Какую газету ты получаешь?

— «Daily News», — отвечал я. — Почему ты спрашиваешь?

— Летти, наверное, еще не выходила из своей комнаты?

— Нет.

— Слава Богу. Посмотри!

Он вынул из кармана газету и подал мне, указав на коротенький параграф. Я понял, в чем дело, как только он спросил о Летти.

Параграф был с заглавием: «Несчастный случай с одним из офицеров на „Пионере“». В нем говорилось, что, по известиям, полученным в адмиралтействе, экспедиция не отыскала пропавших, но напала на след их. По недостатку запасов ей пришлось воротиться, но командиру хотелось, лишь успеют сделать нужные поправки, опять пойти по найденным следам. Далее говорилось, что «несчастный случай лишил экспедицию одного из лучших офицеров, лейтенанта Мэзона, который упал с ледяной горы и убился до смерти, отправившись на охоту с доктором. Его все любили, и смерть его навеяла тоску на эту горсть бесстрашных исследователей».

— В «Daily News», слава Богу, еще нет, — сказал Гарри, пробежав нумер, пока я читал, — но тебе надо будет остерегаться, чтоб не попало ей в руки, когда будет напечатано — чего не миновать рано или поздно.

Мы взглянули друг на друга со слезами в глазах.

— Бедный Джордж! бедная Летти! — вздохнули мы.

— Но надо же будет когда-нибудь сказать ей, — проговорил я погодя.

— Поневоле, — возразил Гарри, — но это убьет ее, если она узнает так вдруг. Где твоя жена?

Она была в детской, но я послал за ней и сообщил ей недобрую весть.

Она старалась подавить свое волнение ради бедной Летти, но слезы текли по ее щекам, несмотря на все ее усилия.

— Как решусь я сказать ей? — повторила она.

— Тише! — произнес Гарри, схватив ее за руку и взглядывая на дверь.

Я обернулся: на пороге стояла Летти, бледная как смерть, с полураскрытыми губами и тупо глядевшими глазами. Мы не слыхали, как она вошла, и не знали, сколько она слышала из нашего разговора — во всяком случае, достаточно, чтобы не нужно было более ничего сообщать ей. Мы все бросились к ней; но она рукой отстранила нас, повернулась и ушла наверх, не сказав ни слова. Жена моя поспешила за ней и нашла ее на коленях подле кровати — без чувств.

Послали за доктором; она скоро очнулась, но несколько недель пролежала опасно больная.

Прошло около месяца после ее полного выздоровления, и она уже сходила вниз, когда я увидел в газетах известие о возвращении «Пионера»; но, так как оно уже не имело для нас интереса, то я ни с кем не поделился этой вестью, тем более, что сестре больно было бы слышать само это имя. Вскоре после того, я сидел у себя и писал письмо — вдруг слышу громкий стук в парадную дверь. Я оторвался от своего занятия и стал прислушиваться, потому что голос посетителя показался мне не совсем незнакомым. Подняв глаза в недоумении, я случайно остановил взгляд на портрете бедного Джорджа — и не знал, во сне ли я или наяву. Я уже говорил, что он был изображен с рукой, опиравшейся на рукоять кортика. Теперь же я ясно видел, что указательный палец был поднят, точно в предостережение от чего-то. Я пристально вглядывался, чтобы убедиться, что это не игра воображения, — и еще заметил две кровяных капли, ярко и ясно выступавшие на бледном лице. Я подошел к портрету, ожидая, что и это явление исчезнет, подобно мертвой голове, но оно не исчезало; только приподнятый палец, при близком осмотре, оказался маленькой белой мошкою, сидевшей на полотне. Красные капли были жидки, но, конечно, не кровяные, хотя я сначала не знал, как объяснить их. Мошка была в состоянии спячки; я ее снял с картины и положил на камин под опрокинутую рюмку. Все это заняло меньше времени, чем потребовалось на описание. В ту минуту, как я отходил от камина, служанка принесла карточку и сказала, что джентльмен ждет в передней и спрашивает, могу ли я его принять. На карточке было имя Винсента Грива. «Слава Богу, что Летти дома нет», — подумал я и вслух сказал служанке: «Просите; но если жена и мисс Летти придут домой прежде, чем этот джентльмен уйдет, — скажите им, что у меня гость по делу, и я прошу сюда не входить».