– Да это как-то нехорошо, это же не твое.., – робко пролепетал Константин, даже слегка краснея.

– Ты больной или правда октябренок? Что не воровал даже в глубоком детстве?

– Воровал. Один раз. Яблоки. С товарищем. Дед проснулся, нас спугнул. А я через забор перепрыгнул и яйцом на колышек от помидоров наделся. С тех пор больше не ворую.

– Да… – пожевал губы Зацепин. – Тяжелый случай. Яйца целы?

– Целы.

– Дети есть?

– Есть.

– На тебя похожи?

– Похожи.

– Так значит, все в порядке: Бог тебе разрешил. Можешь брать.

– Не могу.

– Гвозди не можешь, а прорезиненный брезентовый плащ можешь?

– Плащ – это рабочая одежда.

– Да… Действительно, тяжелый случай…Теперь я понимаю, почему ты со своими образованиями такую пенсию схлопотал: это тебе наказание за то, что воровать не научился. Ну и что мы будем делать? На склад раз в полгода пускают, мы что, с пустыми руками уйдем? Мы что, не русские люди?

– Ладно, я возьму, – сделал одолжение Митрофаныч. – Загоню заказчику. Как раз мои ребята к бане приступают, скажу, что можно простыми гвоздями вагонку обивать, а можно раритетными: вовек не достанешь. Только у меня. Сам себе доставал по великому блату, да вот, осталось, – Митрофаныч вошел в роль, соответственно своей неизгладимой профессиональной деформации.

Митрофаныч родился и вырос не просто в семье военного, кочующей по всему былому Союзу – его отцом был ответственный по космической связи знаменитый в узких кругах генерал П. (полную фамилию называть запрещено даже в художественной литературе). Сам Митрофаныч до генерала дойти не успел. Сначала он продолжил династию, потом его судьба затолкала в космическую разведку, где он по инерции продолжал работать и после развала СССР, то изображая священника, то как ударник ансамбля в ключевых космических регионах загнивающего капитализма, ожидая приказа из Центра, которого все нет и нет. Он даже успел посидеть в голландской тюрьме, правда, недолго. Два дня. А потом в его клетку вошла разнаряженная мадам бальзаковского возраста и – хрясь ему по морде, а потом – хрясь еще. И быстро-быстро завопила о чем-то по-французски. «Это что, у них так показания выбивают? – подумалось Митрофанычу, потиравшему ушибленные места. – Тогда я пропал: меня женщин бить не учили!» Но оказалось все намного лучше: сослуживцы по «ансамблю» быстро связались с консульством, и консульство не нашло ничего лучше, чем послать своего человека «изнутри, чтобы не разглашать государственной тайны». Таким человеком оказалась сорокапятилетняя Мария Павловна (по прозвищу Марфа Посадница), которая сыграла роль жены Митрофаныча (которому в то время было чуть больше за тридцать). Надо сказать, что роль получилась, и даже никто из голландских Внутренних Органов не догадался о подставе и даже не попытался сопротивляться Марфе, которая грозилась по-французски всех похоронить заживо. После этого Митрофаныч бросил пить и курить, сходил к доктору узнать, не сломана ли челюсть, и задумался: «А не пора ли вернуться? Я уже второй год не имею обратной связи, работаю по собственной инициативе. Центр молчит. Сведений нарыл больше, чем достаточно. Консульство тоже ничего не может прояснить, да ему еще и нельзя все рассказывать. Наверное, сменились пароли!» Но оказалось еще интересней. Оказалось, что митрофанычевская часть разведывательного управления союзного значения перестала существовать по случаю роспуска Союза. И Митрофаныч остался не у дел, как и сам зачинщик Перестройки Михаил Горбачев. Правда, ему (Митрофанычу) дали полковника, выписали хорошую пенсию и послали туда, куда Алексей Иванович запретил говорить. Но хорошая пенсия Митрофаныча распределялась по частям между двумя прошлыми женами, дочерью, невесткой, внучкой (Митрофаныч в этом плане ничем не хуже Райкина) и так далее. А с годами этот список неуклонно растет. Надо же еще и что-то тратить на себя. Ладно, на продуктах можно сэкономить, ладно квартиру свою отдал, но атрибуты для Митрофаныча – это святое: у него должна быть престижная машина и фирменные шмотки. Да и потом: если Митрофаныч не занимается интенсивной работой, у него возобновляется привычка хвататься за пульс, а от этого появляются перебои в сердце и панические состояния. Правда, если случается проблема с кишечником, например, от несвежего окорочка – сердце становится, как у космонавта, но нельзя же прожить на поносе всю жизнь! Поэтому Митрофаныч стал загружать себя разнообразным трудом, например, уже несколько лет работал прорабом, меняя вывески и руководящий состав. Каждый раз, поступая в новую строительную организацию, он восхищался деловыми качествами новых начальников и подчиненных, которые потом уходили за тучу других, аморальных, качеств. Но вновь и вновь он продолжал искать хороший коллектив, наивно полагая, что такой все-таки где-то имеется, но каждый раз было то же самое и даже хуже. А на себя он работать не хотел. Вернее, не мог. Он вообще не мог оставаться один на долгое время – непослушная рука, самостоятельная, как глаза Алексея Иваныча, но неуправляемая, как зависший компьютер, непреодолимо ложилась на пульс.

Так, постепенно передвигаясь из одной организации в другую, Митрофаныч добрел до Протуберанца. Правда, из предыдущей, ООО «Стройбамбат», пока еще не уволился.

– О, похоже, все-таки здесь побывала чья-то транзитная жадная лапа. Митрофаныч, ты помнишь, тебя захвост с Мусором сюда за паклей посылал?

– Да, помню.

– А ты помнишь, здесь была полная коробка этих ручек?

– Да, помню.

– А сколько их осталось?

– Шесть.

– А кому могут понадобится совковые авторучки для чернил? Да, когда-то еще можно было их взять в качестве сувенира, ну а сейчас-то? Да ты глянь на них: они же ржавые. Точно Гендон. А ты у него карманы не проверял?

– Не проверял.

– Плохо. О, да еще здесь коробка с кассетами для фотоаппарата «Зенит» была. И тоже шесть осталось. Прямо-таки, дьявольское число! Это еще глупее, чем ручки. Куда он эти кассеты вставит? Правильно, Коломбо, в свой Жизненный ОПыт.

– Ну куда мне, на пи-пи-пи этот плащ?! Я же в нем сам себе на ноги наступать буду, как бабка Римма! Я же изящный! – заглушил диалог возглас ущемленного самолюбия.

– А ты, Андрюх, его не на пи-пи-пи надевай, а как положено; рукава подверни и за юбку держись, как барыни до революции двигались, вот так: хоп-хоп-хоп! – подал мудрый совет хитроумный Коломбо.

– Э-э, едят ваших матерей серые волки! Сказано же было, чем и как можно выражаться, так что не забывайтесь. Забирайте свои «дожжевики» и двигайте по рабочим объектам. Уборки территории не будет – «дощщ» помешал. Лехе так и скажем: «Дощщ». За это он все простит. Кроме мата!

Местный полицейский опорный пункт был битком набит участковыми, их помощниками и помощницами, выездным городским следственным составом, свидетельницами и главным героем происходящего – бывшим ударником социалистического труда и женоубийцей в настоящем времени Поповым Артемом Петровичем. Последний сидел за решеткой в коридоре с отсутствующим взглядом и ничего не понимал: что случилось, где он есть, как он теперь называется. И это было не просто как следствие затянувшегося похмелья: на лице (если так можно было назвать этот орган Попова) была маска недоумения и такая, что казалось, его перекосило. В кабинете старшего районного участкового шел процесс опроса свидетелей, вернее, свидетельницы, Евдакии Терентьевны Шестопаловой, той самой Евдохи, которая недавно прибегала с новостями к подруге Римме.

– У нас есть основания полагать, что Вы были одним из последних, которые видели или слышали покойную. Что Вы можете рассказать нам по этому поводу?

– А не надо говорить «последний», надо говорить «крайний». Мой внук так говорит, значит, так говорить и надо. Он у меня умный, в институт запихнули. Вот он там говорить и наблатыкался. Правильно.

– Хорошо: Вы – одна из крайних, которая видела или слышала покойную.

– Нашел крайнюю! Крайние на краю живут, а моя жилплощадь в центре находится.