Теперь наши встречи проходили за просмотром ужастиков, которые Ксюшины родители не позволяли нам смотреть, ссылаясь на еще не окрепшую детскую психику. Но мы все равно смотрели. Это же чертовски интересно! Страшно! Адреналин вырабатывается, приятно щекоча нервы. Мы смотрели зарубежные ужасы и поражались увиденному. Потом Ксюша кричала по ночам. Я часто будил ее, возвращая в реальность, заставляя проснуться. Она открывала глаза, смотрела на меня словно пьяными глазами, называла Димой и падала замертво спать. Я не спал. Я не мог больше спать с ней рядом, осознавая ее просыпающуюся, расцветающую подростковую красоту. Я сам был ребенком. Я чувствовал себя ребенком. Я не хотел смотреть фильмы с Фредди Крюгером и Ганнибалом Лектором. Честно говоря, я все еще хотел смотреть мультики, есть шоколадки и конфетки. Мне не нравились насильственные сцены в фильмах, которые Ксюша была готова смотреть снова и снова. Я все еще хотел железную дорогу на батарейках. Я не хотел больше слушать о даче, о парнях, о гулянках. Но я покорно смотрел то кошмары, то на формирующуюся девушку рядом.
После первой четверти с Ксюшей начали твориться странные штуки. Она принялась отчаянно хамить всем учителям, кроме учителя по русскому языку и литературе. Ее выгоняли с уроков, в дневнике появлялись записи о кощунственном поведении, неподобающем ни школьникам, ни тем более девочкам. Ее родителей просили явиться в школу. Ксюша становилась не управляемой. Родители ругались на нее, очень много говорили о позоре и стыде, взывали к ее некоторым чувствам, которые очевидно еще не были сформированы. Она отрицала все, что ей пытались донести.
Она предлагала прогуливать математику, потому что ее тошнило от этого урока. Я соглашался. Мы уходили на стройку. Ксюша превосходно лазила по выступающим каменным плитам. Сидела на самом краю, свесив ноги, задорно болтая ими, словно сидела на мосточке, опустив босые ноги в теплую воду погреться, поплескаться. Ксюша улыбалась, прищурившись как жирный, только что наевшийся сметаны, кот и смотрела на небо. И неважно, какая была погода. Была ли это жара, непривычная для поздней осени, или это был собачий, промозглый холод, кусающий за лицо без спроса.
Она часто смотрела в небо. Говорила или пела. Ксюша пела песни, которые раньше не знала. Не знал их и я, но со временем, проведенном на стройках и крышах, я выучил их наизусть.
Мы прогуливали биологию и алгебру. Мы плюнули на геометрию и физику. Не думали мы и о химии. Мне становилось тяжело восполнять потерянные знания и одновременно лазить по стройкам. Я начал переживать и уговаривать Ксюшу не забывать так резко о школе, не отворачиваться от нее, ведь ни Ксюша, ни я не были готовы к такому отречению. Ксюша лишь посмеялась в ответ и на мое предложение вернуться на уроки, взяла меня за руку и сказала: «следуй за мной». Я последовал. Мы поднимались на лифте на крышу шестнадцатиэтажной высотки. Дверь на чердак оказалась не запертой. Мы вышли на крышу, и взору предстала Москва, раскрыто лежащая на ладони с маленькими домиками, с низкорослыми башнями вдалеке. Облака, не имеющие границ, ни начала, ни конца, накидывались на стремящиеся ввысь дома. Они были похожи на туман, но он был так непривычен для Москвы, чужд и вычурен. Московский смог – это не лондонский туман. Я смотрел на Москву чуть больше мой ладони. Ксюша пела. Она так любила мечтать и никогда не стеснялась мечтать при мне. Она стояла у края крыши и смотрела на останкинскую башню.
– Мы скоро будем счастливы, – шептала она. – Мы будем самыми счастливыми. Неважно, что сейчас тебе кажется, что для счастья нет повода. Надо просто подождать.
И я ждал. И она ждала. Потом она спрашивала, помню ли я, как мы играли во взрослых в третьем классе. Ксюша была учителем русского языка и литературы, а я был ученым. Ксюша утверждала, что мы были совсем недалеки от познания детского счастья. Я верил ей, внимая ее словам и победоносному взгляду вдаль с крыши. Она выглядела так, словно уже знала, что нас ждет и словно она уже победила в своей войне.
Потом Ксюша перестала звать меня в гости. Сама исчезла на неделю, может на две. Я ждал ее возвращения. Конец третьей четверти. Я звонил Ксюше после школы. Трубку снимала Анастасия Евгеньевна, сообщала, что Ксюша пришла из школы, бросила портфель, заявила, что ничего не задано и ушла гулять. Это правда? Каждый раз Анастасия Евгеньевна спрашивала, правду ли сказала ее дочь, прежде чем уйти гулять. Я молчал. Закрывал глаза. Шептал: чистая правда. Только правда. Анастасия Евгеньевна тоже молчала и говорила, что Ксюша перезвонит, когда объявится дома. Но она не перезванивала. Мне снова нечего было делать. Я занимался учебой и своими прогулками.
Спустя пару недель буквально за день до весенних каникул я стоял на школьном крыльце, когда в ворота влетела машины Ксюшиного папы. Ксюша выскочила из машины, хлопнув дверью.
– Ты не Ксюша, – громко заявил ей вслед Алексей Федорович, – ты… скотина!
Я опустил глаза, старательно делая вид, что не слышал не очень нежного эпитета, которым обласкал Ксюшу ее отец. Он нажал на газ, машина резко развернулась и помчалась прочь со школьного двора. Ксюша стояла ровно посредине нарисованных классиков и вытянув руку, показывала средний палец удаляющейся машине. Я надеялся лишь на одно, что Алексей Федорович не видит, какие неприличные жесты показывает его дочь. Действительно, она уже не Ксюша. Она не та маленькая девочка, сидящая рядом со мной за партой, коряво рисующая прописную буку д. Она повзрослела, и я почти не узнавал ее.
И, наверное, это было нормально. Я и себя не узнавал. Я сдружился с ребятами из школы соседнего района. Мы иногда кидали друг другу мяч на квадрате. Просто сидели на трубах, проходящих по периметру их школы. Иногда мы дрались. Как дрались, нас мутузили старшеклассники и у них на то всегда были причины: то мы не дали им денег, которых у нас, в принципе, не было; то не угостили их сигаретами, а я вообще не курил; то мы просто косо посмотрели на них. Как я уже говорил, причин было гораздо больше, чем я назвал. Каждый раз, когда я понимал, что старшеклассники движутся в нашу сторону явно не для того, чтобы обмениваться любезностями, я думал, что вот сейчас, сейчас я разобью их, я смогу постоять за себя и своих друзей. Но каждый раз я только все больше и больше получал. Мне то и дело ломали нос, разбивали брови, оставляя фиолетовые дали под опухшими глазами. Я не понимал одного: в школе училась куча ребят, почему лупили только избранных?
Я же все надеялся, что когда-нибудь мои спагетти превратятся в настоящие руки, используя которые я смогу, наконец, постоять за себя.
Ксюша, разъяренная, обиженная на родителей, отправилась в школу, пройдя мимо меня. Это было очень странно. Я решил не докучать ей своим присутствием, пошел к классу. Мне уже было привычно идти к кабинету с одним лишь рюкзаком. Столько лет я носил ее портфель, а теперь она, совсем самостоятельная, держит его сама, нагло демонстрируя готовность быть сильной во всех планах. Так ведь я и не претендовал!
Но в классе она села ко мне за парту. Здесь она не изменила прошлому, придержав шаткое настоящее. Хотя я не знаю, что усадило ее рядом со мной: алгебра или все-таки дружба.
Ксюша шептала и шептал мне на ухо и на третьем замечании, пораженная до глубины души учительница, впервые выгнала меня с урока вместе с Ксюшей. С моего любимого урока. И вот мы снова сидели на крыше шестнадцатиэтажного здания. Ксюша рассказывала, где пропадала. А я злился на нее из-за алгебры.
Оказывается, она поехала на Тимирязевскую встретиться с одной девчонкой с ее дачи. Ксюша ждала ее, стоя в начале длинного подземного перехода. Подруга опаздывала. Ксюша, с распущенными волосам, в коричневой косухе и частично выбеленных белизной джинсах, стояла и настырно ждала дачную подругу, или кто она ей там была, знакомую. В ушах – плеер, поют любимые песни, которые Дима так часто пел своим ангельским голосом под гитару у горящего костра посреди ночи. Что там было? Ария? Кино? Черный кофе? Я не знал, но что-то из этого.
