Старик провел ладонью по лицу, прошептал что-то неразборчивое и замолчал. Ни единого словечка до самой темноты не проронил. И спать на постель из веток он укладывался молча, и так же молча на рассвете с ложа своего жесткого поднялся. Видно надолго выговорился человек.

На следующий день попался путникам сердобольный мужик и усадил слепца на свою телегу. Еремей сначала шел рядом с телегой, а потом мужик сжалился и над ним. Смотрел, смотрел, как он устало плетется в пыли, да и посадил ката на свою телегу. Так и проехали они до самого вечера, а уж под вечер на околице большого села вышел обоз к солдатскому посту. Чернышев, заметив пыльные мундиры сторожевой заставы, напрягся весь, задрожал и хотел, было с телеги спрыгнуть, но монах удержал его.

— Солдаты что ли? — спросил он шепотом, почуяв в поведении своего поводыря что-то недоброе.

— Они, — прошептал Еремей, и сердце его забилось, словно воробьиный хвост под лапой голодного кота. — Проверяют всех. Скоро к нам подойдут. Может мне убежать, пока не поздно?

— Сиди тихо, — строго стукнул Дементий ката по ноге, — да молчи до поры до времени. Я говорить буду с солдатами. А ты молчи.

А те уж легки на помине. Двое из них обоз резво пробежали и на монахов штыки наставили.

— Слезай бесовы дети, — зло, сверкая глазами, заорал черноусый вояка и кольнул Чернышева штыком в ногу. — Приехали.

— А что случилось, мил человек? — ласково заворковал слепец. — Чем мы перед тобой служивый провинились? За что ты нас так строго? Мы ведь не тати какие-нибудь, мы только люди божьи. Нет на нас другой вины никакой.

— То-то и оно, что люди вы, — ухмыльнулся солдат и еще раз кольнул Еремея в ту же самую ногу, — только не божьи, бродяжьи. И велено по Государеву указу всех вас в пыточные застенки вести, чтобы не бродили вы по стране, разнося смуту разную. Слезайте.

— Подожди, подожди служивый, — не унимался монах, — мы же не просто так бродим, мы по делу в Москву идем. У нас и бумага для этого есть. Там всё, как полагается выписано. Ты почитай вот. На, бумагу-то.

— Ты мне бумажку свою не суй, — продолжал горячиться военный, но штыком баловать перестал. — Я её сейчас в грязь брошу и всё тут. Мне все бумажки суют, умные думают.

— Ишь ты, брошу, а ты знаешь, кем она подписана, бумага эта? — хмыкнул Дементий. — Знаешь?

— Кем?

— Самим вице-президентом Святейшего Синода Феодосием, вот кем, — назидательно поднял палец вверх монах. — А ты, в грязь брошу. Не разумно говоришь. Ой, не разумно.

— А что это за птица такая «вице-президент», — недоуменно зачесал затылок озадаченный ранее неведомым званием солдат. — Это генерал что ли?

— Какой генерал? — уже суровым голосом просветил служивого монах. — Бери выше. К нему все генералы с поклоном ходят. Выстроятся перед ним и кланяются до пота. Он вице-президент ведь.

Солдат, услышав что, есть люди и повыше генерала, не на шутку смутился и громко позвал своего товарища, что-то ищущего на другой телеге.

— Эй, Фомка подь сюда! Посмотри, что за бумага такая у монахов этих. Иди, глянь, врут, наверное, про генералов-то? Точно ведь врут.

Прибежавший Фомка оказался весьма юным и немного грамотным. Он, старательно развернул бумагу, и беспрестанно почесывая свой затылок под грязным париком, стал тихонько шевелить полными губами. Утомив затылок, юноша перешел на лоб, потом поковырял нос и снова прошелся по затылку. Суть бумаги давалась ему с большим трудом, но Фомка был парнем упорным и потому через некоторое время вынес суровый для своего товарища вердикт.

— Правильная бумага. Пусть едут. Тут сказано, что им помогать надо. По делу они, оказывается. Пусть проезжают.

Все солдаты сразу же, как по команде пожали плечами и, оставив монахов в покое, пошли искать другие беспорядки, благо желания для этого у них сегодня было, хоть отбавляй. Тяжко пришлось купеческому обозу под строгим солдатским спросом. Обоз немного поспорил с солдатами, потерял в споре два зуба с одним алтыном, крови кружку да два кувшина масла коровьего и двинулся дальше к Великому Новгороду.

После Новгорода Еремею с монахом пришлось вновь пойти пешком. Сердобольных мужиков почему-то больше не попадалось, а были они все больше прижимистые и хитрые. Один предложил место в своей телеге, но сразу же попросил показать наличную копейку. Хотя деньги у путников и были, но показывать их мужику не стали. Обиделись и не стали.

— Мы лучше так пойдем, — решили кат с монахом и продолжили свой поход пешим ходом. — Не в первой нам без телег обходиться. Не впервой.

И шли так не только они. Много усталых людей брело в одном направлении с ними и навстречу им. Шли они, иногда переговариваясь, а чаще молча, угрюмо уставившись на дорогу.

— И чего им всем покоя нет? — размышлял Еремей, искоса разглядывая встречных путников. — Ладно, мы с монахом по делу идем, надо нам, а остальные-то куда идут? Не иначе блажь свалилась на них. Чего им по избам своим не сидится? Сидели бы в покое: и себя бы не мучили, и другим бы не мешались. Странные все-таки люди живут на земле. Всё ищут чего-то вдали от родимого дома, а чего, поди, и сами не знают. Чудеса.

Тут Чернышев вспомнил вдруг свою избу, жену Марфу, мальчишек, баню недостроенную и так явственно вспомнил, что предстали они перед ним вместе с баней, будто наяву. Стоят все вроде как на обочине дороги и смотрят на него укоризненно. Так укоризненно, что комок упругий к горлу подкатил и норовит всё дыхание в груди спереть. Муторно стало в душе Еремея Матвеевича, а тут ещё где-то гром сзади рявкнул. Кат вскинул глаза к небу и увидел сзади себя огромную черную тучу, медленно выплывающую из-за леса.

— Чего, дождь что ли? — засуетился старец. — Поищи Ананий укрытию какую-нибудь, а то ведь опять промокнем до исподнего. Поищи.

Укрытие нашлось в деревне, которая открылась взору торопливых путников из-за очередного поворота. Большинство путешествующего люда поспешило к крытому соломой сараю. Туда же повел старца и кат. Первые капли дождя застали их на пороге просторного укрытия. Народу в сарае было много, но Чернышев быстро отыскал местечко рядышком с воротами. Неплохое местечко, правда, в спину немного дуло, но другие места были уже заняты. И только усталые путники на соломе уселись, а редкие капли обратились уж в настоящий ливень. Потемнело сразу на улице, будто кто разом на белый свет мутную пелену набросил. Сумрачно стало.

Забежали под крышу сарая, промокшие уже до нитки самые припозднившиеся путешественники и зажил сарай жизнью случайного пристанища людей сбитых с пути злой непогодой. Зашуршали сумы переметные, захрустели на зубах луковицы да листы моченой капусты и загудели в плотном кругу обитателей пыльного сарая первые разговоры.

— Что же это за время такое настало? — бубнил себе под нос, разворачивая тряпицу с жареным мясом, изрядно плешивый мужик. — Что ни день — то гроза. Раньше вроде такого никогда не было? Верно ведь братцы? Раньше лето, так лето. Зима так зима, а вот такого никогда не было.

— Вестимо не было, — отозвался чернявый сосед плешивого говоруна, отрывая от огромной хлебной краюхи, приличный ломоть. — Раньше ведь время правильное было, а теперь вот, антихрист на Русь святую пожаловал. Вот и творятся несуразности одни.

— Какой такой антихрист? — приподнял брови плешивый, разрывая крепкими зубами извлеченное из тряпицы мясо. — Ну-ка поясни поподробнее. Уж очень люблю я про разные чудеса слушать. Давай-ка, ведай мне скорее про антихриста этого.

— А ты будто не знаешь? — завистливо глядя на мясо, крикнул горбатый мужичонка, теребя в руках большую луковицу.

— Вот вам крест братцы, не знаю! — побожился куском мяса плешивый мужик. — Хочешь верь, хочешь нет милый человек, а я и вправду ничего не знаю. Ничего про антихриста не слышал. Расскажи, если не в особую тяготу тебе рассказ сей. Расскажи.

— А не знаешь, так слушай, — вылезла из-под руки мужика с луковицей, конопатая бабенка в рыжем платке. — Антихрист он давно над Русью-матушкой нашей летал. То так думал подступиться к ней, то эдак, но не получалось у него ничего. Уж очень крепка вера русская, непросто с ней антихристу справиться. Метался он, метался и вот решился он через двор царский действовать. Рыба-то она всегда с головы портится, это любому известно, а уж антихристу и подавно. Сделал он так, чтобы у царицы одни дочери рождались. Хитрый чертяка в самый корень метил. Семь дочерей кряду принесла царю русскому Алексею Михайловичу жена его. Семь. Рассердился царь и крикнул в гневе, что если еще одна девка будет, то царицу тем же днем в монастырь сошлет. Заволновались все, больно грозен в ту пору батюшка царь был. Так грозен, что не приведи Господи. А царица тогда опять на сносях была. Испугалась она, запереживала да только что тут поделаешь? На всё ведь воля божья. Вот, значит, гуляет она как-то по саду царскому, и захотелось ей яблочка румяного откушать. Много в тот год яблок на Москве уродилось. Несчетное количество на каждом дереве висело. Протянула она к яблочку руку-то и видит, что меж листочков змея притаилась. Огромная такая змеища. Царица рученьку белую отдернуть хочет, да не может — окаменела вся, а змея её человеческим голосом и спрашивает, хочешь, мол, чтобы сынок у тебя народился. Царица в слезы, конечно, дескать, хочу. Вот змея и велела ей чернавку на службу принять. Приняла, значит, царица чернавку к себе во дворец, а тут и срок родин подошел. И представьте вы себе, что Господь царице опять девку посылает. Видно грешна была матушка наша в чем-то. А иначе за что же ей горе такое? Залилась царица слезами от горя своего, а чернавка тут как тут: хвать дитё в охапку и в немецкую слободу к Лефорту-нечестивцу, а у того уж ребенок мужеского пола заготовлен. Заранее ведь всё знал, собака! Приготовился. Вот антихрист в него и вселился, в дитё, значит, лефортовское. Затаился поначалу, а теперь вот императором себя назвал, и пакости творить начал.