Нет, мне печка не нравится, и я к ней не подхожу.

Мама мне много читает. «Мистер Твистер… миллионер, владелец заводов, газет, пароходов… решил объездить весь мир. Согласна жена, и дочь не прочь…»

Как мы смеемся с папой вечером, глядя на картинку, где мистер Твистер пугается при виде негра. А вот стихотворение о парне, которого «ищут пожарные, ищет милиция, ищут фотографы в нашей столице, ищут везде, но не могут найти парня какого-то лет двадцати…»

Я заглядываю в конец книги – может, все-таки найдут? Но нет. «Знак ГТО на груди у него, больше не знают о нем ничего», – говорит мама.

Однако больше всего мне нравится «Человек с улицы Бассейной». «Сел он утром на кровать, стал рубашку надевать, в рукава засунул руки – оказалось, это брюки…» Очень смешно! «Стал натягивать гамаши – говорят ему: “Не ваши”…» Но самое смешное: «Позвольте у трамвала вокзай остановить».

В комнате еще есть казенный шкаф. Он безликий и равнодушный. Есть еще и этажерка. К ней у меня нежное чувство – там книги и мои тоже, а сама она легкая, тоненькая, не то что черная оттоманка, покрытая кожей, или полки до потолка, или печка до потолка. А над столом низко нависает оранжевый с бахромой абажур. Его я тоже люблю. Он льет радостный свет, и, когда за окном темно, в комнате очень приятно, я защищена от темного окна светом, ярким, как солнце. Светло…

– Ингочка, ты кого больше любишь, – спрашивают родители, – папу или маму?

– Папу-маму, – быстро отвечаю я.

– Нет. Ты выйди в другую комнату, чтобы она тебя не видела, – говорит мама, обращаясь к папе.

– Ингочка, ты кого больше любишь – папу или маму? – присаживается мама на корточки и заглядывает мне в глаза.

– Тебя.

– Вот видишь, – говорит мама, вставая с корточек и обращаясь к папе.

А потом, когда мама уходит:

– Ингуся, ты кого больше любишь – меня или маму?

– Тебя.

Вечером, перед тем как заснуть, слышу: «Хитрит наша Ингуся. Маленькая, а обидеть не хочет».

«Хитрит Ингуся». Слова как слова – «хитрит Ингуся», – а у меня сейчас слезы на глазах.

Как-то мы с папой идем по длинному мосту через Неву. Я люблю этот мост, мы часто бываем здесь с мамой. Там, ограждая меня от реки, сидят женщины со щитами в руках. Вместо ног, мне кажется, у них хвосты. «Почему хвост?» – «Это русалки». Кто такие русалки? Русалки, в руках щиты и смотрят на меня. Мама крепко держит меня за руку, а я, затаив дыхание, смотрю на них. Очень хочется дотронуться до них рукой – до этих загадочных женщин с хвостами. Их много, они будто передают меня одна другой… Но в тот день, который вспоминается, меня ведет папа. Мы проходим мост быстро, я не рассматриваю русалок, мы куда-то спешим. Спускаемся с моста и начинаем ходить по набережной вдоль Невы туда-сюда. Я не понимаю, почему мы не идем дальше, папа все время смотрит на часы и вдруг говорит: «Ингуся, иди сама вперед. Я тут подожду». Я оглядываюсь на папу, правильно ли расслышала. Он кивает: «Иди, иди». Я иду среди толпы, которая валит мне навстречу, и вдруг вижу маму.

– Мама! – кричу я и бегу к ней.

Тут же появляется папа.

– Я говорил тебе, что она узнает даже среди толпы, – произносит он.

Но мама, кажется, не очень рада.

– Все-таки она очень маленькая.

– Ну я же смотрел, – оправдывается папа.

– Очень маленькая, – повторяет мама.

– Ингуся узнала тебя среди такой толпы, а ты сомневалась! Молодец, Ингуся, – говорит папа и сажает меня себе на плечи.

Наверное, мне еще два года.

В три я уже чувствую себя большой. Совсем большой.

Однажды зимним вечером я слышу:

– Здравко, как ты мог? Могли увидеть. Будут неприятности.

Мама испугана, а папа доволен.

– Я иду. Смотрю – в подворотне мужик елку продает. Я взял и спрятал ее под шинель. Это тут рядом. Ингуся, гляди: это елка.

Я трогаю веточки, они колючие, но я понимаю – это что-то очень важное… Родители радуются. Мама присаживается на корточки и украшает елку.

– Ингочка, это бомбы, – говорит она, показывая мне шоколадные конфеты, обернутые в золотую бумагу. А это мандаринчики.

Мандаринчики мне очень нравятся. Они так пахнут, и вообще они какие-то веселые. Сами ярко-желтые, а обернуты в полосатую белую с синим бумагу. Я впервые пробую их на вкус. Теперь-то я понимаю – это от испанской войны. Из Испании. Я знаю про испанскую войну по открытке, которая у нас на столе. Я долго ее разглядываю.

Такая страшная картинка: серый самолет в небе, а на пустынной улице лежит девочка, около нее красное пятно. Женщина с черными, коротко стриженными волосами, в красной косынке, с грудным ребенком на руках бежит через улицу, прикрывая ребенка рукой. Я слежу со страхом за ней и за самолетом. Успеет ли она скрыться в доме?

– Мама, кто лежит на мостовой? Девочка?

– Нет, кукла.

– А почему кровь?

Я долго разглядываю открытку. Как пустынна улица! Только неподвижная девочка лежит на булыжной мостовой, раскинув руки, только бегущая женщина с черными волосами в красной косынке…

– Мама, это не кукла, – говорю я, – это девочка.

– Это кукла, – произносит мама и убирает открытку со стола.

Сейчас я удивляюсь: откуда мне было знать, как выглядит самолет? Но отчетливо помню – маленький, серый, с прямыми, будто обрубленными по концам крыльями самолет, висящий в небе между домами.

Выходной день не похож на другие дни. Утром мама приносит тазик в комнату, я протягиваю руку, а папа берет мою руку, намыливает, затем берет другую. «Вот другая». Папа трет мои ладошки одну о другую: «Обе моют хорошо, одна моет другую, обе моют личико».

Двумя моими ручками он проводит по лицу.

Однажды в воскресенье мы пошли в зоопарк. Вечером папа и мама спрашивают:

– Что тебе больше всего понравилось, Ингуся, в зоопарке?

– Птички.

– А еще что?

– Птички. Они такие веселые, разноцветные, их много, они летают туда-сюда.

– Ну а слон? Слон тебе понравился?

Я молчу. Я не помню слона.

– Такой большой, огромный.

Очень мне не хочется огорчать родителей. Я напрягаюсь.

– Он такой большой, большой, серый, у него хобот.

Нет, я не помню. Почему-то вспоминается высокая серая стена. Может, это и был слон?

– Вспомнила, – говорю я. – Такой большой, похож на стену.

Мне кажется, мама и папа разочарованы.

Я болею, и мне это очень нравится. Мама становится еще более ласковой, я вижу ее озабоченное, страдающее лицо, которое все время обращено ко мне. Меня опять по очереди папа и мама носят на руках, и голова моя не держится на тонкой худенькой шее. Я, как грудной младенец, не могу держать голову. Вот тогда и входит в мою жизнь ОНА – всемогущая Военно-медицинская академия. Это и военные в шинелях, как у папы, спешащие по улицам, это и прекрасные слова: «Боткинская», «Клиническая»… Это и штаб – желтое здание с зеленым куполом.

«Профессор Знаменский… профессор Знаменский», – слышу я. И вот он приходит. Нет, не могу я вспомнить его вида. Кажется, у него была борода. Знаю, что он в военной форме, что на нем белый халат. Знаю, что мама перед его приходом меняет все мое и так чистое белье, застилает на тумбочку у моей кровати белоснежную салфетку. Знаю, что я уже давно переведена в большую комнату, где много воздуха, где можно долго ходить со мной на руках, и я кладу голову на плечо то мамино, то папино. Профессор Знаменский…

– Ты пригласил профессора Знаменского? Он согласился прийти на дом?

Профессор Знаменский слушает папу, маму, смотрит на меня. Язык, горшок. Горло, глаза… и, наконец, наклоняется надо мной, прикладывает маленькую коричневую трубочку к моей груди.

– Инфильтрат легких, – говорит он, выпрямляясь. «Инфильтрат легких»… Не понимая, я буду долго с гордостью это повторять. «У меня был инфильтрат легких, когда мне исполнилось три года».