Не откладывая в долгий ящик, после обеда, который сегодня несколько задержался из-за моих сборов, я отправился в Царское Село.
Здесь меня встретила Елизавета с сыном. Опять были слезы, соболезнования. Петька буквально прилип ко мне, шмыгая носом и вытирая слезы кулачком. Меня тоже это завело, комок к горлу подступил, навернулись слезы. С трудом взяв себя в руки, принялся успокаивать женщину, приобнял пацана, погладив его по голове. В этих людях было что-то домашнее, доброе, почти родное, что будто притягивало, умиротворяло, успокаивало.
Когда страсти улеглись, Елизавета споро приготовила и подала ужин. Просил особо не заморачиваться с приготовлением, подать, что есть дома, сославшись на недавний обед. Я не хотел, чтобы она задерживалась в квартире.
Во время ужина она поведала все новости, что приключились за эти четыре дня.
Стекла в окнах на первом этаже вставили на следующий день, убитую лошадь и обломки экипажа помогал убирать Никанор. Извозчик оказался его каким-то дальним родственником. Кстати, сам он не пострадал. Приходили полицейские, расспрашивали. С ними были два офицера, важных таких, в синих мундирах (жандармы, наверняка сам полковник присутствовал). Пару раз возле дома крутились неизвестные, но дворник прогнал их. Те отбрехались, что ищут подденую работу, мол, не надо ли убраться во дворе, подбить чего, подмазать после взрыва. Я насторожился:
— А что, один раз они приходили?
— Да вроде больше и не видели, Никанор быстро шуганул их, нечего, мол шляться, сами, справимся.
— Дяденька Саша, а я тоже их видел, и потом, когда на стройку вчера с Колькой бегали. Там они сидели, хлеб с салом трескали, да из бутыли что-то хлебали.
— А откуда ты знаешь, что это их дядька Никанор гонял?
— Дык я же с Колькой, сынком его сам прибирал тогда во дворе, видел все. Потом нам дяденька Лександр Владимирыч, околоточный, полушку мне дал, наказал за порядком во дворе следить. Мы с Колькой думали сегодня в Гостинку сбегать[12], леденцов купить. Там такие красные, на лучинке, красивые, а сладкие, жуть какие. Да Колька, паразит, приболел вот, а один я идти боюсь, да и денюжку он заныкал, не дает мне, говорит, потеряю. А ведь это мне дали…, - разошелся Петр Николаевич, пока его не остановила смутившаяся мать.
— Я тебе сбегаю, паршивец маленький, я тебе сбегаю! Вот узнаю, что со двора далеко ходишь — тут же ремнем получишь!
— Да я и не хожу далеко совсем. Так, мы с Колькой бегаем тут, рядышком, а далеко не ходим. И вообще, большой я уже, вон, дядька Никанор сказал, что на будущей год в школу запишет Кольку, так и я запишусь. Да и Лександр Владимирыч говорит, что взрослый я уже, мамке должен помогать. Вот!
— Ладно уж, большой ты мой. Но далеко от дома не смей бегать!
— А на стройке дядьки эти, что, по работе отдыхали, перекур что ли? — как бы невзначай спросил я.
— Да не-е, не мастеровые они, те загодя ушли, а потом эти приперлись, а мы в крепость играли. Там кирпичи такие сложены, сидишь за ними, крепость это, а Колька снежками пуляет, говорит, что это мортира. Да только гад он, заместо снежка камень припулил. А если б попал, так и убить можно. Ну я и стал ругаться на него. А дядьки эти, как услышали нас, так спросили, кто мы. А потом погнали нас оттудова, — взахлеб стал жаловаться малой.
Так, видно пасут меня. Не хорошо это. Наверняка и мой сегодняшний приезд уже известен. Я же не прятался, свободно приехал, тайны из этого не делал. Ну, да ничего, придумаю что нибудь, но надо поостеречься.
Поужинав и дождавшись ухода женщины с сыном, я еще раз проверил оружие, одежду, что заняло часа полтора и дождавшись, когда дворник Никанор закончил все свои хозяйственные дела по наведению порядка во дворе и разошлись прохожие на улице, отправился в Гуммолосары.
Для этого надо было пройти в конец Кадетской, мимо церковно-приходской школы и стройки казарм артиллеристов, перейти Саперную улицу и дальше, по неосвещенной Старой Павловской дороге — своеобразному продолжению Кадетской улицы.
До стройки, а это метров 300 от дома, добрался без приключений. Погода была промозглой. Первая половина марта, такая погода — обычная для этого времени. Сыро, противно завывает ветер, срывается то ли дождь, то ли мокрый снег. Тусклый отблеск газовых фонарей совершенно не дает света. Темно, противно. Безлюдно, в такую погоду добрый хозяин собаку на улицу не выпустит. Но я же не собака, я сам себе хозяин, и гонит меня долг. Ну а теперь, предельно осторожно, надо поберечься, "умный в гору не пойдет, умный гору обойдет". Обойдем-ка и мы стройку, свернем в Артиллерийский переулок и пройдя вдоль хлипкого забора выйдем на Саперную чуть в стороне. Ну да, так и есть, спасибо Петрушке, предупредил, сам того не понимая. Сидят, субчики, но особо не напрягаются, так, отбывают повинность. Ну да, в такую погоду особо и не покажешь свое рвение, так, отбытие номера. Они и отбывали, сидели нахохлившись в уголке на какой то куче, под навесом, один дымил чем то ядреным и жалился напарнику:
— Сука он, Прошка то, самого бы сюда на шухер поставить. С чего бы ахвицеру шляться в такую срань то, дома навверняк, сидит.
— Дык он и не здеся стоять наказал, а во дворе заныкаться. Дык там рази заховаешься где? Мигом срисуют да лягавым стуканут. А так перекантуем здеся еще малость, да и на хату слиняем, закатаемся, неча тут порожняком кантоваться, никуда он до утра не рванет, а утром пусть сам Митрич с Прошкой его и заземляют.
— Да, эти могут, им кого на перо посадить, что мне высркаться. Звери те еще. А нук как узнают, что мы косанули…
— Прошка то ладно, с ним и добазарить можно. Вот Митрич, от то зверь, так зверь. А как брательника евонного, Пашку Малого молодой ахвицерик завалил, так и вовсе гусей погнал, чую, закатает в блудняк на шару. Так шо ты затихарись, да не гони волну, тогда и не прочухают они…
Да, мило беседуют, жаль даже прерывать. Но ничего не поделаешь, они так долго еще могут, а мне спешить надо.
Взял осколок кирпича, благо тут этого добра хватало, да и подкинул в дальнюю от меня сторону, куда тусклый свет уличного фонаря не попадал.
Камень попал в какую то железяку, лязгнуло, что то там еще и упало.
— Чуешь, шо там, а ну, зыркани ка!
— А што я, ну его, кошак наверно, а может псина какая забрела.
— Позырь говорю, и не базарь. Псина, не псина, а позырить надо, хорош лясы точить.
— Да ладно уже, иду я, иду. И что тама могет быть, как есть псина приблудная. Ох, грехи наши тяжкие, ни сна, ни покоя…, - ворча себе под нос, более молодой покасолапил в сторону шума.
Старший тоже не стал просто сидеть, встал и метнулся в сторону от света. Опытный, гад. Но юмор в том, что дернулся он в мою сторону, остановился буквально в шаге от меня. Ждать я не стал. Поставленный удар костяшками пальцев в горло и тут же ногой в пах — тот только коротко всхлипнул, чуть пригнулся, опустился на колени. Дыхание у него перехватило, хватает воздух, а сказать ничего не может. Рывком разворачиваю его спиной к себе и схватив голову в перекрестие своих рук резким движением сворачиваю ему шею. Чуть слышный хруст позвонков и душа душегуба (ха, каламбур, однако) под этот звук улетает, надеюсь в ад. На все про все ушло не больше минуты. Осторожно подхватываю безвольное тело и тихонечко опускаю на землю. Первый готов. А вот со вторым торопиться нельзя, надо пообщаться, вопросы накопились, может и проясниться что. Почему то я нисколько не сомневаюсь в том, что сумею разговорить труженика ножа и подворотни. Вот и он, кстати, показался. Идет, бурчит себе недовольно.
— Говорю же, нет тама никого, псина видно ховается. Так по каждому шороху кипешить, говорю, не парься…Эй, Федор, где ты? Хорош выделываться, будя…, - не увидев своего напарника, бандит забеспокоился, в его голосе стали появляться тревожные нотки. Подошел к месту, где трапезничали на пару, оглядывается по сторонам, — Федя, где ты, эй…
Почуяв неладное, выхватил нож и истеричным шепотом продолжил звать подельника.
