Я осмотрелся. На стульях, расставленных вдоль стены, сидят чиновники и военные в ожидании приема, на лицах — смятение и тревога. В воздухе какая-то напряженность. Оно и понятно, такое происшествие!
Опять раскрылась дверь, и так же бесшумно вынырнул из нее поручик.
— Константин Николаевич просит вас, господа! — пригласил он нас, отступив в сторону и пропуская в кабинет.
Сделав пару шагов от дверей, я остановился, полковник Герарди прошел несколько вперед.
— Ваш превосходительство, по Вашему указанию…, - коротко должился Герарди.
— Ваше превосходительство, лейб-гвардии Кирасирского Его Величества полка корнет Белогорьев, — представился я.
— Здравствуйте, Борис Андреевич, — не вставая с места, поздоровался с полковником генерал, и только после этого соизволил обратить внимание на меня.
— Ну, корнет, поведайте-ка мне, что это развели Вы в лейб-гвардии полку? Хорошо вы, должно быть, проводите время, что на помазанника посягать вздумали? — с ходу наехал он на меня. Сказать, что я был ошарашен таким началом разговора — это ничего н сказать.
— Не знаю, о чем Вы, Ваше превосходительство, — только и смог ответить я.
— Что?! — заревел он, — Еще и дерзить? Ма-ал-чать! Чем Вы там в полку занимаетесь, все вальсы танцуете, Мопасана[112] почитываете, по барышням бегаете? Любовь у них, понимаете ли! Ма-ал-чать! Это неслыханно, это просто позор какой! — перешел он почти на визг, — что? Я не слышу Вашего ответа!
Интересно, какая любовь, какие барышни? Этот же вопрос читался и на лице полковника Герарди. Не знаю, как он, но терпеть все это я не намерен.
— Вы громко кричите, Ваше превосходительство, потому и не слышите меня.
— Да как Вы смеете! — он покраснел, стал хватать ртом воздух, ды вы…, да я…!
— Ваше превосходительство, потрудитесь не орать на меня, в противном случае мне трудно будет соблюдать субординацию!
— Ваше превосходительство, это же корнет Белагорьев, Вы должно быть…, вмешался Борис Андреевич, решив прояснить ситуацию.
— Прекратите, полковник, и слушать не хочу! Все, разговор окончен, с вами все ясно! Я сейчас же дам указание подвергнуть корнета домашнему аресту на трое, нет на четверо суток, а там разберемся, что эта за любовь там такая! И с Вами, Борис Андреевич, у меня еще будет обстоятельный разговор! Идите, идите оба! Развели, тут понимаешь…
Ну и что это было? Мы оба вышли из кабинета.
— Александр, это какое-то недоразумение, — полковник попытался меня успокоить, — по всей видимости, он спутал Вас с поручиком Корвиным. Не беспокойтесь, я думаю, что все проясниться в самое ближайшее время!
— А я и не беспокоюсь, Борис Андреевич. Я же понимаю, генерал нервничает, такое упущение по службе, за место свое переживает, понимает, что это может стоить ему должности.
— Хм…, Вы так думаете? В любом случае, это хорошо, что Вы понимаете, все это нервы, обстановка крайне напряженная, только этим и можно объяснить, что Константин Николаевич так сорвался. Я уверен, все образуется!
— Конечно, Борис Андреевич, да Вы не волнуйтесь, я все прекрасно понимаю…
Тут нас нагнал вестовой, с сообщением о том, что в кабинете генерала Мейендорфа меня ждет мой командир, Раух Георгий Оттонович.
* * *
Отдельный кабинет во всех дворцах, где проживала венценосная семья, командиру Собственного Его Императорского Величества Конвоя был положен по должности. В Александровском дворце он помещался, как и кабинеты всех руководителей различных ведомств и служб, обеспечивающих безопасное и достойное проживание первых лиц империи, здесь же, в левом крыле здания. Но в отличие от временно выделенного на время расследования командующему отдельным корпусом на втором этаже, этот был постоянным, и находился на первом, почти в самом конце коридора.
Здесь, кроме Георгия Оттоновича и генерала Мейендорфа присутствовал и давний друг покойного отца, барон Фредерикс Владимир Борисович. Министр Императорского двора и уделов, генерал-адъютант и Канцлер российских Императорских и Царских орденов, на это время, пожалуй, самый близкий из окружения к императору человек, пользующий исключительным доверием.
— Ну, здравствуй, здравствуй, герой! Да, и впрямь, герой! — приветствовал он меня, — эх, жаль, Николя не дожил до этого! — пожилой придворный подошел и обнял меня.
— Здравствуйте, Владимир Борисович, здравия желаю, Ваши превосходительства! — приветствовал я генералов. Те кивнули в ответ, Александр Егорович при этом пожал мне руку.
— Александр, у меня слов, чтобы выразить восхищение твоим, не побоюсь этого слова, подвигом! Да, бесспорно, подвигом! — Владимир Борисович опять схватил мою руку, — ты несомненно, достоин самой высокой награды и я лично буду ходатайствовать перед Его Величеством об этом! Да, господа, достойная смена растет! — он оглянулся на присутствующих генералов, — Как Николя радовался бы этому, — барон расчувствовался, глаза его заблестели, он смахнул слезу, — Эх, Николай, Николай, сколько мы прошли!..Как рано ты ушел…, - плечи сановника опустились, он как то сгорбился и из всесильного министра сразу превратился в простого сентиментального старика[113].
Отец был дружен с ним, оба входили в ближний круг цесаревича, будущего императора Александра III, примерно в одно время командовали элитными гвардейскими полками. Отец — лейб-гвардии Кирасирским, барон — лейб-гвардии Конным. После несчастья, которое обрушилось на нашу семью и отхода отца от всех дел, именно он добился, чтобы император вызвал отца из добровольного затворничества и "встряхнул" его, вернул интерес к жизни. Да и потом, в редкие наши приезды в Петербург, они неизменно находили время для встречи, вспомнить молодые годы, отдохнуть душой. Просто посидеть с графинчиком шустовского коньяка, до которого оба были большими любителями. Сам я неоднократно гостил в его имении в Сиверской, этой "дачной столице империи", плескался в спокойных водах Оредежа — речки, протекающей у самой усадьбы. Перекидывал через прутья решетки куски мяса — кормил медведей в знаменитом зоопарке барона, смотрел на слона, выписанного из Индии специально для этого места, любовался красавицами легавыми и другими породистыми собаками в одной из лучших псарен России, бродил по специальному кладбищу умерших собак. Сентиментальный Владимир Борисович устроил все это в усадебном парке — причуда уже не сановника, а этакого сибаритствующего русского барина с широкой душой[114]. Несмотря на солидный возраст и соответствующее этому здоровье, барон настоял, чтобы именно он, в числе особо близких, отдал последний долг другу — на своих руках вынес гроб с телом отца из полковой церкви, где проходило отпевание.
Мы немного помолчали, старый барон то ли держал меня за локоть, то ли опирался на него.
— Спасибо, Владимир Борисович, спасибо! — я расчувствовался, обнял его. Постояли так несколько секунд, он отстранился от меня.
— Прошу простить мою слабость, — смущенно пробормотал сановник, отворачиваясь и доставая носовой платок, шумно высморкался и через мгновение перед нами опять стоял бравый генерал, убеленный сединами.
— Ну, так вот, господа, что я хочу сказать Вам! Случай, несомненно, вопиющий, и только благодаря Александру не произошло непоправимое. Не мне разъяснять Вам обстановку в государстве, сами видите, всякие нигилисты и рэволюционэры не гнушаются ничем в своем стремлении поколебать Богом установленный миропорядок. А наши доморощенные либералы, вместо того, чтобы немедленно пресечь эти поползновения, потакают, заигрывают с ними, смущая тем самым народ. Пора, пора прекращать все это! Наследие Святополк-Мирского[115] надо искоренять, пока не поздно! Порядок, твердый порядок — вот то, что нужно народу нашему и России-матушке! Государь понимает это, но в доброте своей и милосердии, пока еще доверяет этим phraseur[116].
