Во время путешествий она рассказывала внуку случаи из той, дореволюционной жизни. Рассказывая, волновалась, словно это произошло с ней вчера.

– Я была на работе, – говорила она. – Пришли какие-то хулиганы, чтоб их разорвало, и вынесли из дома все, что в нем было. Всё!.. Даже швейную иголку. Я сидела и плакала. «Гитль, – сказала мне Фира, соседка. – Иди к Мише, пожалуйся. Он поможет». И я пошла. А что было делать, когда я одинокая беззащитная девушка? И я пошла. Он жил на Госпитальной улице. Миша, у меня на стене висел ковер, сказала я ему. Поверьте, настоящий турецкий ковер. А теперь на стене одни следы от клопов. Они вынесли всё, даже иголку. Я так плакала, так плакала… «Шматье не стоит твоих слез, – сказал Миша. – Иди домой, я разберусь». Ох, Миша, Миша… Он был, конечно, бандит, но такой красивый, как гефилте фиш на шабат. В голосе бабушки прозвучала нежность, и она замолчала. Видимо воспоминания окончательно унесли её в далекую молодость.

Боря гефилте фиш любил и не позволил бабушке прервать рассказ на самом интересном месте, дернул за подол.

– Да, – продолжила бабушка. – Миша умел держать слово. Через два дня я пришла с работы, а все вещи уже были на месте. И ковер на месте, и иголки. Их даже было не одна, а целых три. А вечером Миша принес цветы и сказал, что такое больше не повторится.

Позднее бабушка не раз вспоминала этого Мишу, и Боря заподозрил, что их связывало нечто большее, чем опека бандита над одинокой девушкой.

Баба Бора была неординарной личностью. В свои шестьдесят восемь лет она не умела ни читать, ни писать, использовала в одной фразе три языка сразу – идиш, русский и польско-украинский суржик, грамоте учиться не желала категорически, но зато умела считать. Умение правильно считать, уверяла она, это основа хорошей и сытой жизни.

Считала бабушка виртуозно. Особенно деньги. Любой профессиональный ломщик или иллюзионист могли бы позавидовать ловкости ее рук, в которых мелькали и исчезали денежные купюры.

Автор подозревает, что умение Гитль Шмулевны было следствием её дружбы с бандитом Мишей. Но утверждать не смеет, тому нет документальных подтверждений.

Бабушкино искусство счета не пропадало втуне. Когда в Одессе в полную силу заработали базары, бабушка, взяв на базар пятьдесят рублей одной купюрой (это пять рублей после девальвации 1961-го года), приносила домой две корзины продуктов и непременно живую курицу. Курица висела вниз головой и отчаянно хлопала крыльями. Бабушка относила продукты и курицу на кухню и, вернувшись в комнату, выкладывала на стол кучу мелочи и скомканные бумажные деньги. Это была сдача. Боре доверяли расправлять купюры и складывать их по номинальному достоинству. Сдачи, как правило, набиралось около пятидесяти рублей, а зачастую и больше. Все, что оказывалось больше пятидесяти, принадлежало Боре по праву соучастника и партнера.

– Главное, это быстро считать и долго торговаться, – говорила бабушка, вручая ему его долю. Это была её мантра.

Мать и отец

Вечером отец вынул из шкафа морскую капитанскую форму и достал кортик. Он снял форму в день демобилизации и около года к ней не притрагивался. Действия отца маме не понравились, она не любила форму, напоминавшую ей о войне. В доме вообще никому кроме Бори форма не нравилась. Особенно ребенку нравился кортик.

– Илюша, зачем тебе форма? – строгим голосом спросила мама

– Завтра мы кое-куда поедем,– ответил отец, лукаво улыбаясь.

– Куда именно?

– Увидишь.

– Ты же знаешь, я не люблю сюрпризов.

– Это хороший сюрприз, – сказал отец и подмигнул сыну.

Лучше бы он не помигивал. Мама заметила жест отца, заподозрила какой-то заговор отца с сыном и посуровела. Она терпеть не могла заговоров в семье.

– Я никуда не поеду, – заявила она, прекрасно зная, что без неё никакая поездка не состоится, просто не может состояться по умолчанию – она глава семьи.

Боре уже четыре года, и он, в отличие от матери, любит сюрпризы. Поэтому он начинает плакать.

– Да, хорошенькое дело, – говорит бабушка на идиш, как бы в сторону. – Дитя только оторвалось от сиси, и ему уже делают головную боль.

Мать смотрит на свекровь, в глазах у неё сверкают молнии, но Боря заходится в слезах, и мать откладывает разборку с бабушкой на потом. И через силу дает согласие на поездку.

За сюрпризом они едут на трамвае. Отец улыбается; у мамы, напротив, строгое суровое лицо; ей не по нраву, что её вынудили покориться внешнему давлению.

Едут долго. Трамвай дребезжит и раскачивается из стороны в сторону. Борю начинает тошнить.

– Вот и ребенка укачало, – с укором говорит мама отцу.

Трамвай подошел к конечной остановке.

– Мы уже приехали, – говорит отец, берет сына на руки и идет к выходу.

Они выходят к пустынной площади, на которой стоит множество черных, похожих на жуков машин. Они брошены немцами и румынами при отступлении. В руках у отца распоряжение коменданта Одессы на выдачу орденоносцу Хмельницкому одной машины в частное пользование.

Мама обводит глазами площадь:

– Это и есть твой сюрприз?

– Да! – Отец не может сдержать свою радость. – Тут есть и «Мерседес Бенц», и «Опель капитан». Выбирай любую.

– Здесь только немецкие? – спрашивает мама. – Что, наших нет?

– Это все теперь наше, – отвечает отец. – Трофеи.

– Я в машину врага никогда не сяду! – заявляет мама, убежденная коммунистка и патриотка. – И к этому меня никто не принудит.

Радость в глазах отца гаснет, но он еще не теряет надежды сделаться автовладельцем, цепляется за соломинку. Хотя слабо верит в удачу.

– Я спрошу в конторе, наверное, тут есть и американские, – заискивающе говорит он.

– Это ничего не меняет! Разве у вас на партсобрании не обсудили речь Черчилля в Фултоне?

Отец знает, что мать от своего решения не откажется, никакие аргументы ее с этой патриотической позиции не сдвинут, и опускает голову, прощаясь со своей мечтой. И некого тут винить, кроме американцев, которые внезапно стали врагами.

Они снова едут на трамвае. Теперь мрачен отец, а мама выглядит удовлетворенной.

– Надо было сразу сказать, куда ты нас тащишь, – насмешливо говорит она.

Борис вспомнил этот эпизод в трехчасовой многокилометровой пробке. Вокруг заливались нетерпеливыми сигналами различные иномарки: немцы, американцы, японцы… Он попытался выбраться из кабины, но не смог, – к бортам машины вплотную прижались два «Форда».

Американцы опять враги, подумал Борис. Если бы сейчас все проявляли такую же принципиальность, как мама, на дорогах не было бы никаких пробок.

Семейные забавы

Поняв, что мечта сделаться автомобилистом приказала долго жить, отец вместо машины взял на складе комендатуры патефон и пластинки. Как говорится, с худой овцы хоть шерсти клок. Впрочем, с определенными оговорками, отца, влюбленного в музыку и обладавшего совершенным музыкальным слухом, этот компромисс немного успокоил. Теперь в доме было два музыкальным предмета: патефон и радиоточка – большая черная тарелка. Радио Борю не занимало, а патефон обрадовал. Бабушку тоже. Каждый вечер отец ставил пластинку, накручивал ручку, и из патефона неслась песня. Мама к семейному увлечению музыкой отнеслась благодушно. Ну, пусть поют. Тем более что поют песни правильные, патриотичные, проверенные партийной цензурой.

Выбор музыки был невелик, всего несколько довоенных пластинок Апрелевского завода. Больше всего Боре нравились песни Лемешева. Спустя неделю он выучил наизусть слова песен «Одинокая гармонь» и «Вдоль по улице метелица метет» и громко пел их вместе с Лемешевым. Когда Боря «пел», у отца в глазах возникали скорбь и мука одновременно: у его сына напрочь отсутствовал музыкальный слух. Даже приблизительно воспроизвести мелодию он не мог, хоть убей. Зато глотка у ребенка была луженная.

«Вдоль по улице метелица метет» – орал он.

Отец любил сына безмерно и терпел. Но терпеть вокализы мальчика не хотели соседи по квартире. Как только Боря начинал петь, в дверь и в стену сразу стучали. На общем квартирном собрании потребовали от Хмельницких заткнуть одно из двух очевидных зол – ребенка или патефон. Родители сопротивлялись, как могли. Однажды в доме появился участковый милиционер. В те годы участковые знали своих жильцов поименно.