ГЛАВА IX
Альсунг, наместничество Ти’арг. Замок Кинбралан
Осины шептались друг с другом громко и страстно, почти отчаянно; ветер трепал и дёргал их листья, превращая аллею в одно большое дрожащее существо. Раньше Уна никогда не замечала, что в их шелесте столько разных выражений и тональностей. Казалось, что они спорят – или что заезжий менестрель играет на лире сложную мелодию.
Уна пришла сюда утром, сразу после завтрака, чтобы побыть одной. Оставаться наедине с матерью было ещё тяжелее, чем видеть слуг. Она захватила из библиотеки книгу (почти наугад, в поисках чего-нибудь простого и успокаивающего, сняла с полки «Поверья о травах целебных и ядовитых» Эннера Дорелийского – в довольно корявом переводе), но вскоре поняла, что без конца перечитывает одну и ту же строку.
Духота последних дней чуть отступила, но Уна всё равно ждала тени. Похороны прошли позавчера, а что было вчера – она и не помнила толком. Хотелось раствориться в ветре, в булыжниках стены вокруг замка, в пыльной тёмно-зелёной листве – раствориться и не думать.
Или хотя бы думать поменьше.
Потому что никакая задачка, никакой заковыристый вопрос или лабиринты философских трактатов не могли сравниться с тем, что встало перед нею сейчас. То, что случилось, не умещалось ни в голове, ни в сердце.
Медленно, осознанно шагая по дорожке, Уна подбрела к одной из осинок. Кажется, что-то старческое появилось в её походке – раньше она так не шаркала… Уна привалилась затылком к серому стволу, закрыв глаза; книга всем своим мясистым весом стиснула палец, которым она заложила страницу. Ей нужно проговорить это про себя. Она должна повторить ещё раз. Нельзя (да и смысла нет) бежать от правды.
Итак, они (какие они?..) убили Риарта. И дядю Горо. А отца добила давняя хворь.
И, если верить навеянному магией сну, он не был ей отцом.
Она совсем одна. Точнее, они с матерью одни – одни во всём Обетованном. Лицом к лицу с неизвестным врагом. Возможно, с самим наместником Велдакиром, который за что-то ополчился на семью Каннерти.
Но так ли уж важно это, когда есть вещи пострашнее?.. Отец никогда больше не поцелует её в лоб на ночь своими сухими губами, и не окинет любовным взглядом гобелен со сценой поединка напротив своей кровати-тюрьмы, и не попросит слабым голосом подать ему воды со столика. Басовитый смех дяди Горо больше не будет сотрясать стены обеденного зала; дядя не подхватит Уну на руки, вернувшись из Академии или Меертона; не будет с солидным видом обсуждать с соседями достоинства и недостатки нового помёта гончей суки…
Не будет – не станет – никогда больше. Осины своим упрямым шелестом повторяли над ней то же самое; как жестоки, оказывается, их тонкие ветви!
Наверное, уже близился полдень, когда Уна вдруг ощутила, что ей трудно дышать от слёз, а горло будто сдавил железный обруч. Она ни разу не расплакалась при матери – не могла… Ну что ж, лучше осиновой аллеи места для этого и не придумать.
Уна завела руку за спину и прошлась по мелким трещинкам ствола котяшками пальцев. Мать уже, должно быть, написала тёте Алисии; в какое же горе это её повергнет – потерять сразу двух братьев, потерять так нелепо… Солёная щипучая пелена застилала глаза; Уна прикусила губу и повторила движение. Ей по-детски хотелось боли; пусть будет ссадина, пусть она кровоточит. Человек в плаще вонзил меч в живот дяде Горо. Сможет ли она когда-нибудь искупить его жертву?
Нет. Можно было даже не спрашивать.
Такое не искупить – люди просто переживают это. Все. Как-то.
Но как? Неужели для этого не нужны какие-нибудь особые, чудесные силы?
– Это худшее лето в моей жизни, – прошептала Уна, обращаясь не то к себе, не то к пушистой осиновой кроне. – Клянусь, худшее.
– Не надо клясться в этом, леди Уна, – мягко сказал кто-то слева. – По крайней мере – раньше, чем доживёте хотя бы до пятого десятка.
– Госпожа Индрис…
Уна поспешно оторвалась от осины. Индрис подошла к ней со стороны замка – так тихо, что невозможно было расслышать. Проказливый ветер играл складками её балахона и пышными малиновыми волосами (которые будто бы потускнели и потемнели – наверное, колдунья хотела показать, что разделяет траур Тоури).
– Я видела, как Вы ушли сюда. Не хотела мешать, но нам нужно поговорить. Вы не возражаете?
– Нет. – (Уна отвернулась, чтобы смахнуть со щёк слёзы. От льдисто-серебряных глаз Отражения её всё ещё пробирал холодок). – Не возражаю, конечно.
Индрис приблизилась. Своими по-кошачьи тягучими движениями она напоминала мать – и в то же время Уна не могла представить себе человека, меньше не неё похожего.
То есть не человека, конечно.
Хотя чем, в сущности, Отражения так уж отличаются от них? Глазами, зеркалами, магией? Уна всегда чувствовала, что есть нечто ещё – нечто главное; ведь такой оттенок радужки наверняка можно встретить и у людей, и среди них есть зеркальщики и рождённые с Даром… Неудачники вроде неё. В самой сущности Отражений, в их жизни должно быть что-то не так. Может быть, здесь корень вечной загадки – этой чуть страшной лукавинки в их взглядах, во вкрадчивых интонациях?
– Мы с Гэрхо уедем завтра, – сказала Индрис, зажав между пальцами круглый, налитый зеленью лист. Осинки укрывали всю её мягкую фигуру тенью, обращая в смуглое изваяние. – Нельзя больше злоупотреблять гостеприимством Вашей матери… И к тому же нам пора домой. В Волчью Пустошь и Хаэдран, за учениками, а после – в Долину.
Уна молча ждала продолжения, переложив книгу в другую руку (ей почему-то не хотелось, чтобы Индрис видела название). Она не знала, что ответить. Просить остаться? Предложить вознаграждение за помощь? Извиниться за негостеприимство матери?..
У неё нет права ни на что из этого. И Индрис, скорее всего, сама это понимает.
На Уну вдруг навалилась тяжкая усталость – такая, что даже моргать и дышать стало утомительно. Ко всем прочим ударам – ещё один. Завтра она скажет «прощай» своей последней надежде; завтра магия навсегда покинет Кинбралан. И ничего нельзя изменить: всё – с беспросветностью смерти.
Неужели вот это и есть жизнь?
– Вы не хотите с нами, леди Уна? – просто спросила Индрис, глядя на неё сбоку. От жадности, с которой колдунья заучивала наизусть её черты, Уне снова стало неуютно.
Она отвела глаза.
– Хочу. Но я нужна здесь, в Кинбралане. Без меня матушка будет совсем одна.
Это было правдой – поэтому приговор себе дался довольно легко. Нечего тешиться ложной верой, нечего отрицать очевидное. Ветви осинки задрожали от нового порыва ветра, который уже осушил слёзы Уны; щёки раздражающе стянуло.
– Я нужна здесь, – повторила она, стараясь себя убедить. – Я не смогу уехать с Вами и Гэрхо. Простите.
– Всё дело в том, что леди Мора против?
– Не только.
– У Вас есть Дар, леди Уна. Сильный Дар. Вы можете стать замечательной волшебницей.
– Я знаю, – спокойно солгала Уна. Солгала, потому что о такой перспективе она никогда и не мечтала – не говоря уже о вере. – Но этого не будет. Нападения… Нашей семье грозит опасность. Я не оставлю её сейчас.
– Но Вы не выдержите, – тихо и ласково сказала Индрис. Она сдвинулась влево и чуть наклонилась, пытаясь поймать взгляд Уны. Осинки всё шушукались – теперь, казалось, на диковинном языке Отражений. – Мы обе знаем, о чём я. И потом, Ваша магия в случае чего была бы лучшей защитой, чем бездействие.
– А что, если наместник Велдакир…
– В бездну наместника Велдакира, Уна, – с внезапной жёсткостью отрезала колдунья. От удивления Уна чуть не выронила книгу – и машинально смерила взглядом аллею: убедиться, что они одни. – В бездну всё и всех! Это Ваша жизнь. Вы уже не ребёнок и свободны в выборе. Вам решать, ехать или не ехать.
– Я уже решила, – пробормотала Уна, борясь с почти телесно ощутимым искушением. Её охватила слабость – и она испуганно потеребила свой сапфир на цепочке; обычно это помогало сконцентрироваться. Уж не пытается ли Индрис как-то влиять на её сознание? Поймёт ли она, если такое случится? – И Вы слышали моё решение. Я остаюсь. Я не пойду против матери.
