Отец боится магии до дрожи – и к тому же, увы, не хуже неё знаком с семейными преданиями. Кроме того… Зачем себе лгать – отец не принимает никаких решений, и никогда не принимал. Он угасает в своей северной башенке, среди гобеленов со сценами битв и поединков – тех, в которых никогда не сможет поучаствовать. Он лелеет свою боль и свои неподвижные ноги; он любит Уну, но вряд ли часто вспоминает о ней – как если бы она уже давно вышла замуж и жила отдельно, превратившись в тёплое воспоминание. Он ответил бы ей, как всегда: «Решай сама, дорогая… А лучше посоветуйся с мамой», – и улыбнулся бы беспомощно, вновь разорвав Уне сердце.
Дядя Горо всё больше пьёт; он и охотится-то меньше, не говоря уже о прочих занятиях. Охота была его главной страстью, но даже она уже не так увлекает его. Он погружается в угрюмые хмельные раздумья, в вялые перепалки с матерью Уны, в воспоминания и тренировочную рубку на мечах с приятелями – со скользкими типами, которых постоянно подбирает в своих поездках… И можно понять: с кем ему ещё драться, если не осталось в замке ни рыцарей на службе у рода Тоури, ни братьев, которые способны сами передвигаться?.. Дядя Горо, похоже, втайне слегка восхищается магией, но куда больше её боится. Он злословит о волшебниках при дворе наместника Велдакира каждый раз, когда приезжает из Академии.
Дядя Горо тоже не сказал бы ей ничего дельного.
А мама… О ней в этом смысле нечего и думать. Мама ни за что не отпустила бы её к Отражениям. Она и так уже давно не скрывает, как Уна разочаровала её; сумела ли бы она принять дочь-колдунью? Сумела ли бы поверить, что это не каприз и не «фантазии нелюдимого ребёнка», как она часто выражалась в их спорах?
Уне не хотелось проверять.
Если верить записям, её предки после обучения в Долине возвращались в Ти’арг другими людьми. Либо вовсе не возвращались (особенно младшие сыновья, которым не суждено было унаследовать Кинбралан) – и тогда отголоски их мерзких дел доносились из Дорелии, Кезорре или с островов Минши. Именно овладев Даром, они сходили с ума, бросались в разврат, проводили тёмные ритуалы, о подробностях которых хроники боязливо умалчивали… То же подтверждалось и в книгах, написанных авторами из других королевств Обетованного – и даже в песнях ти’аргских менестрелей о древних магах. В этих песнях они оказывались коварными и жестокими интриганами гораздо чаще, чем верными помощниками королей.
Однако главным препятствием на пути Уны была память о дедушке. Старый лорд Гордигер будто бы не покидал замок: в коридорах, и в залах, и на витых лестницах Уна порой почти слышала его голос, его смех или гневные крики. Мама могла сколько угодно счищать с Кинбралана мрачный налёт его присутствия, словно плесень со стен, – счищать следы его долгой и несчастливой жизни, его ненависти к Альсунгу, бывшему Ти’аргу, Дорелии… Да и, вероятно, ко всему Обетованному вообще. И к магии.
Такой по-волчьему лютой нелюбви к волшебству Уна не встречала больше ни в ком. Даже сказки и легенды, даже случайные упоминания о драконах, о гномьем городе Гха’а, о западном материке за океаном или Отражениях выводили дедушку из себя. И уж он-то точно знал прошлое рода Тоури ещё лучше, чем местные сроки сева ржи или свод законов Ти’арга. Уна и представить себе не могла, как бы старый лорд отреагировал, если бы разглядел в своей внучке колдунью. Точнее, могла – но слишком уж страшно было представлять.
Иногда Уна радовалась тому, что Дар пробудился в ней лишь после его смерти. Ей было очень стыдно за такие мысли, но изгнать их до конца почему-то не получалось. Сложись всё иначе, дедушка заклеймил бы её так же, как крестьяне Кинбралана в былые времена клеймили своих лордов-колдунов. Никакая родственная любовь не спасла бы: для лорда Гордигера каждое слово в семейных хрониках, как и в книгах по истории Ти’арга, было бесспорной истиной.
Больная. Порочная. Выродок.
Вот кем она стала бы для дедушки – и не только для него. Очередным результатом древнего проклятия. Очередным напоминанием.
Уна слышала, что со дня падения Ти’арга ни один ребёнок, рождённый в нём или в Альсунге, не уехал в Долину Отражений. А если учесть политику наместника, который всеми силами стремится ублажить Ледяной Чертог и не навлечь на наместничество гнев королей… Звучит весьма правдоподобно. Скорее всего, пару поколений спустя магия в Ти’арге вымрет, как в Альсунге. Останется страшной сказкой.
Ведь Дорелия – враг. По вине королевства со львом на знамёнах погибло столько их воинов… А эти Отражения, помогающие всем и никому, с одинаковыми дымчатыми глазами и заколдованными зеркалами? А западный материк, почему-то заново открывшийся несколько лет назад – тот, о котором ходят жуткие слухи, на котором совсем не селятся люди? А драконья чешуя и искусно сделанные луки, которые привозят оттуда ушлые миншийские купцы – луки и стрелы, не знающие промаха, сделанные (как говорят) настоящими кентаврами?..
Неудивительно, что год от года ненависть к магии в Ти’арге лишь крепнет. Судя по профессору Белми, даже учёные из знаменитой Академии начинают ею проникаться.
А судя по самой Уне – есть и те, кто прячет свой Дар, те, кого он медленно убивает… Уна боялась раскрыть правду. Она никогда не считала себя трусихой, и собственный страх вызывал у неё отвращение. Но она уже свыклась с ним: с четырнадцати лет жила, прячась в тенях, увязая во лжи. Она была бы счастлива забыть о своём Даре, если бы только он дал ей покой; но он не давал. Магия терзала её, горела в крови, властно требуя выхода. И Уна поняла, что полностью игнорировать её не получится – пусть даже она не осмелится выйти на свет и стать изгоем в собственном доме.
Она попыталась учиться Дару сама, по тем бессвязным обрывкам, что нашла в библиотеке Кинбралана; но вскоре осознала, что терпит поражение. Потрёпанные руководства по магии, схемы с пентаграммами, варианты заклятий, полустёртые изображения талисманов и свитки с рецептами простеньких зелий – вот и всё, что у неё было. Всё это осталось от тех же злосчастных предков (непонятно, почему дедушка не перерыл библиотеку и не сжёг «проклятую писанину»); чтобы разобраться, требовались знания и навыки, которых у Уны не было. Гигантский объём знаний и навыков. У неё не получалось направить свою волю в нужное русло, «подогнать» её под ритм мира вокруг – ритм огня или льда, фаз луны, птичьих косточек и частей растений. Оказалось – необходима уйма усилий, просто чтобы зажечь силой мысли свечу или сделать крошечное колечко невидимым.
Вместо зелий у неё выходила бесполезная, пахнущая гнилью бурда, и Уна в отчаянии сливала её в помои. Вместо правильно «настроенных» магией талисманов – искорёженные или обгорелые камни и стебли…
И список можно было продолжить. Неудачи причиняли боль, но ещё бо́льшую боль причиняло бездействие; Уна чувствовала, что не выдержит, если станет носить в себе Дар, не позволяя ему хоть иногда выходить наружу. Вот тогда она точно свихнётся – или умрёт от головной боли, тоски и ночных кошмаров. Ты не сможешь, не сможешь скрывать и дальше, – всё настойчивее шептало что-то в ней самой. – Дай себе волю. Признай наконец, кто ты есть! Иначе тебя не ждёт ничего, кроме смерти.
Уна совсем не планировала умирать – по крайней мере, в ближайшие лет пятьдесят. И сходить с ума тоже не планировала. Конечно, она не хотела замуж за Риарта Каннерти: со дня обручения они виделись всего трижды, и он по-прежнему казался ей напыщенным и чужим. Но ещё меньше она хотела бы отравить его когда-нибудь за ужином, обезумев от своей безымянной, непонятной окружающим боли.
О боги, как же она устала и запуталась.
…Уна вздохнула, возвращаясь в настоящее. Столешница уютно подпирала ей локти. В комнате стоял лёгкий запах дыма от обгорелой бумаги – нужно будет открыть окно и проветрить… Она спрятала в ящик стола книгу о чарах невидимости и сапфир (иногда доставала его из оправы кулона – любой драгоценный камень пригождался в занятиях), а невредимое кольцо бросила в шкатулку с украшениями. Встала и потянулась, разминая затёкшую спину.
