Суонда зажмурил глаза и закрыл ладонями уши: перед глазами опять возник Аргылов, опять в ушах его вопль. Чудище, как он терзал Чаачара, стараясь сломить его! Суонда хоть и лежал на снегу вниз лицом, чтобы не видеть этого ужаса, но чувствовал всё, что происходит. О, как крепка бывает, оказывается, воля у человека! Старик Чаачар умер, так и не сказав ни слова, без сожаления и без мольбы. И правда, ему, безгрешному, не о чем было молить, а жалеть он мог лишь об одном: очень долго глаза его оставались нераскрытыми, и он всё гнул спину перед Аргыловым. Что он подумал, когда увидел меня?.. «И он тут, с этими хищниками, чтобы оборвать мою жизнь?» Бездну ненависти унёс старик в сердце… Но Суонда не виноват, он даже не знал, куда и зачем едет. Видит бог, вины за ним нет. И всё-таки правда, что сам ты вор, если водишься с ворами, кровосос, если ходишь в их стае.
«Ты виноват! — старик Чаачар стоял перед глазами Суонды. — Видел и допустил! В мою защиту не проронил и слова, не шевельнул даже пальцем!» Когда его тащили к саням, Суонда краем глаза успел заметить: бедняга Чаачар лежал на снегу. Но почему кажется, что он живой? Почему выстрелили в него только раз, ведь одним выстрелом иногда и чирка не убьёшь, да в такой суматохе недолго и промазать. Стрелял, пожалуй, Харлампий. Этот выродок был пьян, говорят, что у пьяных в глазах двоится. С пьяных глаз он мог ошибиться и выстрелить во второго — в тень. А если и в него, так могли лишь ранить. Может, я оставил старика раненого в лесу, а сам валяюсь тут в тепле? Суонду охватило смятение. Ему уже никак невозможно было оставаться здесь дальше и лежать. Если он сейчас ничего не предпримет, то будет потом терзаться всю жизнь. Лучше умереть, чем не сделать хоть с капельку хорошего, имея к тому возможность. Схватят и обвинят в оказании помощи красному — так некому о нём слёзы лить. Разве лишь Кыча…
Суонда тихонько встал, оделся и вышел. На чёрном, чуть с синевой небе ярко расселились бесчисленные стада звёзд. Слабый свет от каждой сливался воедино и жил на земле ровным, голубоватым горением. Оглядев небосвод, Суонда определил: первая половина ночи. Он сходил на баз, запряг коня, взял уже вожжи в руки, когда его осенила неожиданная мысль. Суонда привязал коня к городьбе и пошёл к амбару. На двери амбара висел большой, с собачью голову замок. Суонда потрогал его, замок обжёг его огненным на морозе железом. Что-то неразборчиво зашептал, гулко сглотнул застрявший в горле комок, опять зашептал и неумело перекрестился. Сжав зубы, Суонда решительно крутнул замок, вырвав из гнезда пробой. Не решаясь войти сразу в это для него святилище, он ещё раз перекрестился и быстро вошёл в амбар. Спустившись в подвал, он отыскал на ощупь и выбросил наверх куль муки и два стегна говядины. Согнутый пробой он всунул в старое гнездо, не заботясь даже о том, чтобы его выпрямить, и пошёл к саням, таща куль муки под мышкой и два стегна на одном плече.
Поехал Суонда по безлюдным местам, минуя слободу и другие деревеньки, стремясь пройти снежной целиной по тропам и дорогам, известным ему одному. Чуть позже полуночи он стал подъезжать к тому лесу. С приближением к страшному месту он ехал всё медленней. На развилке дорог он сошёл с саней и прислушался. Далеко впереди, в тайне леса, он услышал звук, похожий на крик ворона. Вздрогнув, Суонда направил коня на боковую тропу.
Вскоре он добрался до места.
Не сходя с саней, из-за крупа коня он стал вглядываться в окружающую темень. Глаза слезились, он то и дело протирал их меховой рукавицей, пока не рассмотрел на истоптанном снегу неясное пятно. Затем, сойдя с саней, Суонда приблизился к этому пятну, наклонился, приложив ладонь ко лбу старика, и сейчас же отдёрнул. Так и знал: эти звери разве уйдут, не доконав?
Суонда принёс с саней лопату и кайло, стал копать возле трупа могилу. Земля была крепка, как камень, из-под кайла сыпались искры. Копал Суонда долго, но могильная яма углублялась совсем незаметно, по колено — больше он не выкопал. Взглянув на звёзды, Суонда оторопел: ночь была уже на исходе.
Он выровнял дно ямы, принёс с саней охапку сена и выстлал дно могилы, поднял труп Чаачара, перенёс и положил его на сено. Одна нога старика была согнута в колене, а рука со сжатым кулаком вытянута вверх. Суонда потрогал их, желая положить поудобнее, но, схваченные морозом, они не поддавались. Суонда попытался отогреть его веки пальцами, чтобы закрыть глаза, но всё было напрасно. Тогда он сорвал с головы облезлый треух.
— Старик Чаачар, ты на меня ради всего не сердись, — сказал он, не издавая ни звука, а только про себя. — Моя вина в том, что пришёл с ними, — хозяин велел… Ну, прощай! Не держи зла на меня за то, что плохо прибрал, весной доделаю. А сейчас, до поры до времени, я тебя укрыл, чтобы не дать на растерзание зверью. Прости…
И принялся зарывать могилу. Старик Чаачар уставил остекленевший взгляд в звёздное небо, осенявшее землю, по которой он столько лет ходил и на которой всю жизнь прожил её вечным тружеником.
Суонда бережно разгладил, разровнял на могильном холмике насыпанный им снег.
— Спи… — И перекрестился.
Выехав на большую дорогу, Суонда направил коня к жилью покойника. До аласа, где жила осиротевшая семья старика Чаачара, он доехал быстро, а доехав, остановил коня поодаль от юрты.
Из трубы камелька изредка вылетали одиночные искры: обитатели юрты, наверное, только легли спать, напрасно прождав всю ночь своего старика. Потихоньку, чтобы никто не услыхал, Суонда перетащил стегна мяса и куль муки и положил их в клеть, пристроенную к юрте, — так, чтобы они не сразу бросились в глаза.
Затем, отойдя от юрты, Суонда оглянулся. Из трубы по-прежнему вылетали редкие искры: хозяина здесь ещё ждали.
В слободу Валерий и Томмот вернулись к ночи, а наутро полковник Андерс распорядился обойти все дворы, собрать у жителей хлеб, испечённый для дружины, и к вечеру снарядить и отправить в Сасыл Сысы обоз с продовольствием.
В который уже раз вспоминался Ойуров: да, удел разведчика — это ходьба по острию ножа, это пытки и смерть в случае провала. Но самое мучительное — и он же, Ойуров, про то говорил — бесславье. Легко ли расстаться с жизнью, помня, что никто не узнает, ради чего ты расстался с нею? А легко ли вот так, как нынче, своими руками помогать врагу, да ещё притворяться усердным?
— Ты поедешь по левой стороне улицы, а я — по правой, — распорядился Валерий, — так быстрей обойдём.
«Вот и хорошо! — обрадовался Томмот. — Это то, что мне надо». У него была цель встретиться во время этого обхода со своим человеком, вернувшимся из Сасыл Сысы.
Хлебы, печённые из муки продзапасов дружины, хозяйки сами выносили и складывали в сани под большую охапку сена, а Томмот всё высматривал русского, которого ему описали: высок, русоволос, голубоглаз, с крупным хрящеватым носом и рыжими бровями. Столкнулся он с ним нежданно-негаданно во дворе за складами, потеряв уже надежду на встречу.
— Чего тебе? — чисто по-якутски спросил тот, сматывая конопляную верёвку.
— Мне бы увидеть Прокопия Савельева, — ответил Томмот по-русски.
— Э, да ты, догор, перейди на якутский. Или не разумеешь? Беда-беда! Забыл человек родной язык!
Это был их пароль. То сматывая, то разматывая верёвку, Прокопий Савельев сообщил, что после того как Пепеляев ничего не добился восемнадцатичасовым штурмом, белые ещё раз атаковали Сасыл Сысы, и опять безуспешно. Говорят, красные на этот раз особенно отпугнули их осветительными ракетами: ночь на несколько минут превращается в белый день, и этот неожиданно яркий свет сильно действует.
— Был слух, что Пепеляев снял осаду…
— Хитрость! — махнул рукой Савельев. — Ловушка. Сейчас он уже ни шагу не двинется, покуда у него в тылу чирей этот. Готовят новый штурм. Ты что везёшь?
— Хлеб вот везу. На склад…
— Тогда вези! Неудобно мы стоим, на виду.
Савельев сам взял коня под уздцы и подвёл сани к дверям склада, к которому он, как старый обозник, был прикомандирован. Дежурный интендант на складе оказался русский унтер-офицер, поэтому Савельев и Томмот могли без опаски разговаривать по-якутски. Пока переносили хлебы из саней в склад и одутловатый интендант несколько раз их пересчитывал и записывал на бумагу, пока вслед за тем обозник Савельев придирчиво осматривал сани и подтягивал гужи в упряжке, Томмот многое от него узнал.
