Всё же, не впадая пока в отчаяние, Валерий взглянул на Чычахова, надеясь уловить на его лице какое-либо особенное выражение. Ему подумалось, что если его решили расстрелять сегодня ночью, то парень наверняка об этом знает, и это непременно должно как-нибудь отразиться если не на поведении его, то хотя бы на лице. Но Чычахов вёл себя по-обычному. Может, в Чека их обучают скрывать свои чувства?

— Гражданин Чычахов, разрешите задать вопрос? — заискивающе обратился Валерий.

— Спрашивайте, — поколебавшись, сказал Чычахов.

— Вам что-нибудь известно о решении трибунала по моему делу?

— Нет, ничего не знаю.

«Неужели и вправду не знает?» — подумал Аргылов с надеждой. Парень начинал ему нравиться: разговаривает довольно мягко. Знает ли он, что арестант приходится Кыче старшим братом? И насколько близок к Кыче сам этот парень, просто знакомы или друзья? А главное, почему-то он не гонит арестанта обратно в казарму, а сидит, вроде чего-то ожидая. Может, он ждёт своего Ойурова? «Спросить, что ли, о Кыче? Если он любит девку, то по логике человеческой и на меня не должен коситься, мог бы даже помочь».

— Прошу вас передать сестре моей Кыче привет… Хотя какой уж там привет — последнее «прости». Скажите, что брат желает ей счастья в жизни. И счастливой любви…

От вкрадчивости этих полушёпотом произнесённых слов Томмот невольно вздрогнул. Откуда Валерию известно, что Томмот знает Кычу? Выходит, рассказала сама Кыча? Выходит, что до ареста Аргылов встречался с сестрой? Выходит, она заодно с братом? Всё складывается только так — хочешь верь, хочешь нет. Да, от волка рождается только волк!

«Они между собой близки, иначе бы он так не вскипел. Клюнуло!» — возликовал про себя Валерий.

— Арестованный, встать!

«Кричит, ярится! Растерялся, бедняга, боится, что нагрянет Ойуров. Но ничего, наживка найдена! Эх, надо было раньше об этом подумать…»

В конце коридора, уже подходя к двери камеры, Аргылов обернулся:

— Вы уж Кычу мою не обижайте, — проникновенно шепнул он. — Очень прошу…

— Иди, пошевеливайся!

«Кричи, кричи, дурень! Но моих слов тебе уже не забыть…»

Ойуров вернулся лишь поздно вечером. Раздевшись, он устало опустился на стул и, невидяще глядя во тьму за окном, долго барабанил пальцами по столу, что означало у него крайнюю озабоченность. Серое обветренное лицо его осунулось ещё больше.

Обстановка вопреки недавним прогнозам складывалась день ото дня всё грознее. Отряд генерала Ракитина в сто сорок человек занял Крест-Хальджай, Татту и Уолбу. Борогонцы тоже в руках белых. Кроме того, часть своего отряда Ракитин послал на Чурапчу, сам же направился к Маинцам. На заседании секретариата обкома партии принято решение объявить мобилизацию.

Ойуров вынул трубку, продул её, но так и не закурил, будто забыл, зачем её вынул.

А чем мы, ГПУ, помогаем в этой схватке? Похвалиться нечем. Ругают, и поделом. Агенты работают вяло. О планах противника, о передвижениях его частей — обо всём этом ГПУ обязано знать хотя бы за несколько дней наперёд, но о такой чёткой работе остаётся только мечтать. Стыд, да и только: некоторые факты становятся известны в ГПУ позже, чем военному командованию, а то и вовсе остаются неизвестными. Сотрудников не хватает, самому идти участвовать в операциях не разрешают…

Видя его мрачнее мрачного, Томмот сидел и сбоку лишь робко поглядывал, не решаясь ни спросить о чём-нибудь, ни с чем-нибудь обратиться. Наконец Ойуров закурил-таки свою трубку и сам глянул в его сторону.

— Ну, какие новости у тебя?

Радуясь этой перемене, Томмот поспешно, но во всех подробностях рассказал о новой выходке Аргылова.

— Так-так… Значит, всё ещё изощряется. Распространители листовок нам известны, но какие-либо новые показания будут не лишни. Значит, передавал привет сестре… Или он не знает, что сестра уехала к родным, или испытывает тебя. Поглядим! Упомянет сестру ещё раз — молчи. Совсем ничего не говори. Может, в чём-нибудь проговорится…

Глава тринадцатая

Старик Митеряй, спавший на своей кровати под божницей, закричал дурным голосом и привскочил. Спросонок, ещё не веря, что он дома, вслепую пошарил вокруг себя руками и очнулся, нащупав холодную стену. Ему приснился кошмарный сон: чудище, страшное чудище притиснуло его к земле и стало душить, но не так, чтобы в момент один задушить, а медленно, постепенно… С тех пор как он услышал страшную весть о сыне, ему казалось, что на свете уже ничего не осталось такого, что могло бы его ужаснуть, со смертью сына вся его жизнь потеряла смысл. Для кого свой короткий, палкой добросить, век бился он как рыба об лёд, накапливая богатство? Единственно ради сына. Проклятые чекисты обесценили его жизнь, пустили по ветру его мечту. Казалось, теперь ему, лишённому сына, уже нечего было бояться, не за кого опасаться, всё — трын-трава. Живым он продолжал оставаться лишь по некоему чужому, не им самим заведённому порядку, а рук на себя не накладывал лишь потому, что слишком было бы это грешно. Делать ничего не хотелось, всё у него валилось из рук. Но вдруг оказалось, что он ещё боится смерти. Иначе, с чего во сне обуял его такой ужас?

Набросив на плечи шубу, влезши босыми ногами в торбаса и шоркая их распущенными завязками, старик, как был в исподнем, вышел во двор. Темень стояла кромешная. По ночам обычно морозный туман редел, а нынче непроглядно сгустился. Ну и мороз! Старик стал припоминать, какой же день нынче. Кажись, январь-то кончился? Да, то ли вчера, то ли нынче февраль уж пошёл.

В одну минуту продрогший, старик поспешно вернулся в дом, нырнул под заячье одеяло, ещё хранившее тепло, и уснул. Удивительно, в последние дни он стал засыпать очень быстро. После беды с сыном он на много дней совсем лишился сна, а теперь вот стал почему-то сонлив, как сурок.

Уже за полночь, опять кружась в сумятице какого-то дурного сна, Аргылов проснулся от крика жены:

— Старик! Старик! Да проснись же! Навек бы тебе так заснуть…

Аргылов приподнялся: кто-то колотил в дверь.

— Кого это черти носят в ночь-полночь?! — закряхтел Аргылов, вставая. А про себя подумал: красные рыщут, опять с поборами. Ненасытные прорвы… Ишь, как невтерпёж им, прямо как бабе вот-вот родить…

Хоть и спросонья, но Аргылов успел всё же различить на дворе глухой слитный шум, который всё близился и усиливался. Скрипели будто бы полозья большого обоза и слышался какой-то лёгкий, но сплошной треск, будто множество детей кидали ^{хабылык}. Возле дверей топталось много людей.

Аргылов снял с двери засов и сразу же за облаком морозного тумана, хлынувшего снаружи, различил силуэты людей.

— Засветите огонь! — приказал кто-то оттуда ещё, из тумана.

Аргылов поспешно засветил жирник и вскоре увидел полный дом рослых, под самый потолок, незнакомых людей, одетых кто в оленью доху, кто в волчью, все в длинных, по пах, курумах. Говорили по-русски. Единственным говорившим по-якутски оказался среди них небольшого роста человек в пыжиковой дохе. Он нырком выскользнул из-за громоздких фигур пришельцев и подал Аргылову руку:

— Старик Митеряй, здравствуй!

— Дорообо…

— Не узнаешь? Сарбалахов я, сын Сарбалаха, друга твоего.

— Как не знать! Значит, ты, Тарас? Откуда едете?

— С Востока, с Охотского моря. Слыхал про генерала Пепеляева?

— Как же, наслышан.

— Мы авангард того генерала, передовой отряд. Сам генерал с войском идёт следом за нами. Смекаешь, к чему дело клонится? Смекай…

Вёрткий и суетный Сарбалахов, который и голос-то должен был бы иметь писклявый, говорил густым сиплым басом, и это несоответствие придавало его поведению характер неуместной шутки.

— Эти люди — не чета мелким сошкам вроде прошлогоднего Коробейникова. Так что считай, старик Митеряй, взошло наше солнце. Советская власть больше не вернётся.

— Так что вы стоите! — спохватился Аргылов. — Раздевайтесь, будьте гостями! Суонда! Жена! Подымайтесь, да живо! Гостей угощать надо!