А молодой Евтушенко, отмечая эту невероятную любовь, сумел увидеть в уходе генералиссимуса такое, о чём говорить в то время было не принято и совсем не безопасно.

На этой Трубной, пенящейся, страшной,

где стиснули людей грузовики,

за жизнь дрались, как будто в рукопашной,

и под ногами гибли старики.

Хрустели позвонки под каблуками.

Прозрачный сквер лежал от нас правей,

и на дыханье, ставшем облаками,

качались тени мартовских ветвей.

Напраслиной вождя не обессудим,

но суд произошёл в день похорон,

когда шли люди к Сталину по людям,

а их учил идти по людям – он.

Стихи были написаны в день похорон, 13 марта 1953 года. Но удивляет не эта поэтически отточенная оперативность. А то, что поэту-юноше удалось проникнуть в глубинную суть происшедшего. Ведь Евгений Евтушенко, как почти все тогда, не знал Божественной Истины, откровенно не верил в Бога, мечтал о коммунизме, «светлом будущем». Какое же чудо озарило беспокойный ум его, горячее молодое сердце? Постараемся ответить на этот вопрос в следующей главе.

2.

Легенду о Евтушенко-безбожнике создал не кто-то иной, а он сам. В начале своего сочинительства Женя (тогда его по-другому и не звали) опубликовал удивительно яркое, поразительно сильное по технической завершённости и завидной по тем временам идейности стихотворение, начинавшееся так:

Пусть это выглядит дерзко,

но, в горн упоённо трубя,

я с самого раннего детства

считал коммунистом себя.

У наших костров негаснущих

с волненьем, навек дорогим,

мы в пионерских галстучках

пели партийный гимн…

По какой-то неведомой нам причине поэт не включил эти стихи в девятитомное, полное собрание поэтических произведений. А напрасно! Как всё здесь точно и жизненно верно, искренне. Почти все тогдашние мальчишки и девчонки пели у пионерских костров песни революции и горели желанием идти за торжество коммунизма и в огонь, и в воду.

Об этой своей святой верности юношеским идеалам Евтушенко за свою долгую жизнь повторит не раз, правда, в более зрелом возрасте уже с другим, трагическим акцентом, но до той поры надо было ещё дожить, многое пересмотреть в мировоззрении. А в начале пути, и чуть позднее, поэт пел, действительно, «упоённо»:

Лучшие из поколения,

цвести вам – не увядать!

Вашего покорения

Бедам не увидать.

Разные будут случаи —

будьте сильны и дружны.

Вы ведь на то и лучшие —

выстоять вы должны.

Петь вам, от солнца жмуриться,

но будут и беды и боль…

Благословите на мужество,

благословите на бой!

Возьмите меня в наступление —

не упрекнёте ни в чём.

Лучшие из поколения,

возьмите меня трубачом.

Я буду трубить наступление,

ни нотой не изменю,

а если не хватит дыхания,

трубу на винтовку сменю.

Пускай, если даже погибну,

не сделав почти ничего,

строгие ваши губы

коснутся лба моего.

И здесь какое дивное пророчество случилось (к пророчеству первых виршей Жени мы ещё вернёмся)! Поэт обращается как бы к самым стойким борцам за коммунистические идеи; уже тогда он видел, как эти идеи извращаются в жизни и не мог не говорить в стихах о горячем отрицании этих извращений. Он уже тогда начал понимать, что хорошо для нашего народа, а что плохо. Для всего народа и для каждого простого русского в отдельности.

Казалось бы, такое раннее понимание в годы мощного партийного диктата в стране было невозможно. И оно было невозможно для многих. Но Евтушенко не был из числа многих, он был из числа призванных, из числа освящённых большим поэтическим талантом, из числа наделённых особой совестью – не побоимся сказать даже так: совестью гениев России – Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Достоевского, Бунина, Есенина.

Именно эта совесть, вложенная Богом во всех людей, а с особой действенностью в людей избранных, до поры до времени является заменителем незнания истин Христовых, которые только и помогают видеть правду жизни и чётко отличать её от хитроватой извращёнки – житейской лжи и хитроватого извращенца – зла. Но и болевая совесть, пусть не с такой силой, не с такой полнотой и глубиной, – даёт возможность не сказать, а прокричать о проблемах жизни, возникших в связи с отходом от заповедей Спасителя.

У литераторов, одарённых большим талантом, получается это весьма ярко, убедительно, хотя, как мы уже говорили, им пока неведомы Законы Вечности, заложенные в учении Христа. В двадцать четыре года Евгений Евтушенко написал о человеческой истории так, как большинство тогдашних историков и не думали о своём любимом предмете.

История – не только войны,

изобретенья и труды,

она – и запахи, и звоны,

и трепет веток и травы.

Её неверно понимают

Как только мудрость книжных груд.

Она и в том, как обнимают,

как пьют, смеются и поют.

В полёте лет, в событьях вещих,

во всём, что плещет и кипит,

и гул морей, и плечи женщин,

и плач детей, и звон копыт.

Сквозь все великие идеи

плывут и стонут голоса,

летят неясные виденья,

мерцают звёзды и глаза.

Совесть – шестикрылый серафим – заставила поэта глубоко исследовать явления, прежде чем написать о них. И это, к великому счастью и кропотливому, упорному труду Евтушенко, стало его душевным, а потом и духовным стержнем, а точнее живой его болью. Мир для него стал бытийствующим, требующим понимания и сочувствия существом. Совесть по-другому его не понимала и по-другому понимать отказывалась. Потому что она не только шестикрылый серафим, но еще и предтеча Истины Христовой, которая готова прийти к нам, как только мы духовно к этому приходу созреем.

Где-то в самом начале шестидесятых годов композитор Дмитрий Шостакович, к тому времени уже ставший всемирно известным, занимался упорным поиском того, как выразить в музыке такую непростую, но жизненно важную данность, как совесть человеческая. Ему уже представлялась некая большая симфония, где бы удачно соседствовали оркестр, хор, голос и стихи. В море тогдашних стихов, далеко не лучших для поэзии, попадалось мало подходящего. И вдруг – ниагарское извержение совестливой поэзии Евтушенко! В книге о поэте, вышедшей недавно в серии «Жизнь замечательных людей», читаем:

«Дмитрий Шостакович звонит Евтушенко и просит разрешения написать музыку на «Бабий Яр». Правда, оказывается, что вчерне он уже кое-что сочинил. Евтушенко с женой приезжают к Шостаковичу домой. Он играет на рояле и поёт вокально-симфоническую поэму с одноимённым названием… Затем начинается разрастающаяся работа над сочинением – появляются новые части: «Юмор», «В магазине», «Страхи» и «Карьера»… 18 декабря 1962 года состоялась премьера симфонии в Московской консерватории, играл филармонический оркестр под управлением Кирилла Кондрашина».

Сам поэт так вспоминает об этом событии: «Хотите – верьте, хотите – нет, но, слушая симфонию, я почти забыл, что слова были мои, – настолько меня захватила мощь оркестра и хора, да и, действительно, главное в этой симфонии – конечно, музыка».