— Ну, брат, ищи ветра в поле. Удрали наши.

— Кто?

И вмиг сама догадалась. Загорелись глаза.

— И Федоркин?

— А то как же. Все удрали. Подкопали под конюшней — и айда! А караульные услышали, да поздно — ищи ветра в поле. Такую там стрельбу затеяли! Да ведь ночь — мать. Поди поймай! — Он радостно улыбался, довольный, что так посчастливилось беглецам; глядел на внучку, на ее заблестевшие глаза и еще больше радовался.

Оксана, веселая, погнала скотину в степь.

До обеда пасла вместе с другими девушками. Играли в кремешки, вышивали. Потом к ним присоединились парни, и пошли шутки: то кремешок забросят, то еще что придумают. А один вырвал у Оксаны красный платок и стал играть в «революцию». Девушка сердилась: долго ли разорвать его? Но парни не слушали ее. Спасибо, подруги помогли, отняли кое-как.

А после обеда Оксана погнала корову за курган, где их гречиха росла. Сама села под копнами и начала мережить прошвы, а корову пустила на жнивье. Вокруг легла тишина. Только где-то вдалеке звенела коса, — кто-то опоздал с косьбою, — да вверху пели жаворонки.

Девушка склонилась над работой и замурлыкала песенку. А из-за копны взглянул на полотно солнечный луч. Сверкнул по иголке и крестики красные позолотил…

«Ой, как хорошо-то! Вот бы и вправду нитки золотые!»

Она откинулась и, как зачарованная, глядела на прошву. Глядь: а теленок в гречихе… Да добро бы хоть с краю а то в самую середину забрел.

— У, вредный! Вот я тебе дам!

Вскочила с места и побежала выгонять скотину, путаясь в густой гречихе. И вдруг остановилась, да так и остолбенела. Прямо под ногами у нее лежал человек. Весь в белом, без шапки, а глаза темными пятнами смотрели на нее. Оба молчали. Потом глаза дрогнули, и человек спросил:

— Напугалась? Не бойся, родная, я не страшный.

И улыбнулся так, словно болело у него что-то. Оксану всю трясло, но она стояла. А человек спросил:

— Близко есть кто-нибудь?

Девушка оглянулась. Степь… Копны… Пусто… Сказала:

— Нет никого!

— Ну и хорошо.

Он замолчал и внимательно оглядел девушку с головы до ног. И опять сказал:

— Смотрю я на тебя, а сорочка у тебя латаная. Бедные, должно быть?

— Бедные, дяденька!

Человек снова помолчал. А потом, опершись на локоть, вымолвил шепотом:

— Ну, так слушай же: я прячусь от казаков. Только не говори никому, а то меня убьют. Поняла?

Оксана кивнула головой. Потом он спросил, нет ли у нее воды. Есть в бутылке, под копнами, она сейчас принесет, только теленка выгонит.

Оксана выгнала теленка из гречихи, сбегала к копне за водой, а потом по старому следу осторожно пошла к беглецу. Подошла — оглянулась: никого нет. Тогда, как перепелочка, упала в гречиху. Подала человеку бутылку. Он жадно припал к ней, выпил всю, потом положил ее на землю. Улыбнулся девушке и, морщась от боли, сказал:

— Вот такой расти, дочка, будь счастлива… Гляди, сразу полегчало. А то с самой ночи, ну, горит внутри — и конец… Думал — сгорю.

Оксана расхрабрилась и спросила:

— А где же вы были, дяденька, что здесь очутились? Человек помолчал. Погодя ответил:

— Бежали ночью. Вчера нас схватили и привели в эту слободу, в господской конюшне заперли. Ночью всех бы расстреляли… Ну, а мы подкопались.

Он показал свои руки, измазанные землей и кровью.

— Видишь, чем копали? Пот со всех лил, ночь-то какая теперь — минуточку упустишь, не нагонишь. А надо было до рассвета хоть в степь вырваться… Ну и вырвались… Караульные услыхали — стрелять начали. А ночь темная, разбежались во все стороны — лови нас!.. Он уже межою бежал, как вдруг ударило в ногу. Споткнулся, упал. На четвереньках полз, а уже светает. Кровью истек — сил нет. Тогда залез в гречиху и притаился.

— Не слыхала — все удрали? Не убит никто?

— Нет, никто не убит.

— Значит, все. А не слыхала — ищут?

— Ищут. В обед, как дома была, рассказывали. И в Кацаевку ездили. Ну, не нашли никого. Дед говорит: ищи ветра в поле.

— Эге, кабы не нога! А то и пошевелиться нельзя. В гречихе разве спрячешься. Она заплаткой маячит на голой степи… Ну, как-нибудь. Эту ночь здесь полежу, и день, а потом хоть ползком буду пробираться вон к тому лесу.

— Может, не найдут… — утешает Оксана. А она завтра, когда погонит скот, есть принесет и воды полную бутылку.

Человек улыбнулся и рукой, покрытой землей и запекшейся кровью, провел по белокурой головке.

— Милая ты душа! Принесешь — поем. А только в слободе никому ни слова.

— Да что я, дура, что ли?

Она поднялась. Уже вечерело, и последний луч окровавил белую гречиху. Девушка отошла, остановилась и еще тихонечко прибавила:

— Не бойтесь, дяденька, не скажу.

Пригнала скотину домой, — по лицу видно: таит что-то. Дед на завалинке сидел, трубку курил, посмотрел, прищурившись.

— О, верно, уж натворила чего-нибудь?

— Нет, — взволнованно ответила девушка и глаза опустила.

Молчала. А потом подумала.

«Дед же — свой. Разве он скажет кому?» — И, поколебавшись, рассказала все о человеке в гречихе.

Дед задумался. Велел больше никому ни гу-гу. О, нет! Разве она не понимает: его же убьют! И не сказала никому.

Да отец, верно, подслушал. Как сели ужинать, вдруг спросил: — Так что ты там, в гречихе, видела?

Оксана похолодела. А дед насупился и молчал. Отец рассердился.

Девушка и рассказала. Все. И как наткнулась на него, и о чем говорили, и какой он есть…

— В ногу ранен: штанина до колен оборвана, и нога завязанная в крови. Никак не пошевелиться ему! А говорил, что эту ночь полежит еще, а потом в лес поползет…

Отец задумался, потом хмыкнул и сказал.

— Ша! Молчите же. Каждому смерть страшна.

И, поужинав, словно забыл все. Вышел во двор. Уже и ночь, уже и спать легли, а он все где-то на дворе возился.

Оксане не спалось. Всматривалась в темноту хаты и тревожно прислушивалась: приближалась гроза…

Вначале глухо и далеко-далеко прогремело и стихло…

А под окном тревожно зашептались листья осин. По улице шли парни, пели песни.

Молодые голоса тосковали и тихо гасли за хатой… Тишина. Вдруг в хате блеснуло, точно кто чиркнул кремнем, и на леваде словно из пушек выстрелили. Даже окна задребезжали. Блеснуло еще, и загрохотало в степи… Гроза. За стенами метнулась буря, на миг заблудилась в саду меж деревьями, вырвалась и помчалась дальше… Зашумел дождь. И громыхало и блестело в хате…

Мать крестилась, призывая бога. Оксана закрыла руками лицо и притихла. Мысли в голове ее рисовали картину… Ночь в степи… Гром… В гречихе в одной сорочке он лежит… А вокруг степь голая, немая… Рисунок был очень ярким. А потом блекнуть начал или дождем затуманился: серо… темные точки копен. Заснула.

… И вскинулась: кто-то скрипнул дверью (да это отец). В хате ночь и тишина. Где-то далеко-далеко прогремело и стихло. Под окном устало качались осины…

Отец разделся и лег на полу с краю. Тишина. Оксана не спит. И слышит — мать вдруг спросила:

— Ходил?

Отец хмыкнул. Погодя, опять мать:

— Ну и что же?

— Сказал. Завтра поедут.

— А копны как же?

— Да как… обещал… Чай, не дурак барин-то? Может, я ему еще когда пригожусь.

Оксана насторожилась, даже голову подняла и ухо к родителям повернула. Они молчали. Потом отец вздохнул, мать тихо спросила:

— Чего ты?

Пауза. Скрипнул пол. Отец еще вздохнул. Говорит:

— Это ж они конями… гречиху всю как есть побьют. Оксана метнулась и, взволнованная, села. Мать услыхала.

— Чего ты, Оксана? Спи.

А отец тоже беспокойно:

— Что ты?

— Что вы про гречиху-то?.. Кто конями побьет?

— А, дура! Про гречиху… Буря, думаю, как есть всю побила… Спи себе.

Девушка легла. Но было тревожно. Снова перед глазами возник красочный рисунок: ночь в степи… гречиха и он… Вспомнилось, как вели их вчера по улице. Вспомнилась сердитая барыня с зонтиком у пруда… И снова степь. Точки копен и белая заплатка гречихи…