Чтоб мудро жизнь прожить, знать надобно немало.

      Два важных правила запомни для начала:

      Уж лучше голодать, чем что попало есть;

      Быть лучше одному, чем с кем попало.

      И так человек, живя с подобной мудростью, всё больше привыкает к этому образу жизни и, в конце концов, уже не думает его менять, считая, что так оно и должно и быть, а другого и не надо, да и пожалуй, уже и нет сил что-либо менять в этой жизни. Привычка же, заключив вас в свои оковы, уже вряд ли куда вас отпустит от себя, оставляя вас наедине с самим с собой и, придумав для вас новое оправдание: быть одному – это ещё не значит быть одиноким. Угу. Конечно же, всё так. А как же иначе может быть для вас, легковерных. А ведь и сама мудрость проявляется через одиночество, при этом заявляя: что нет ничего хуже одиночества. Вот так они и живут, сами в себе, любя и ненавидя друг друга. Но жизнь с подобной мудростью для многих – непосильная ноша, и они всё-таки не слушают одиночество, и делают первый шаг, пытаясь вырваться из этого порочного круга, но для этого тоже нужна своего рода (другого рода!) мудрость, но это уже другая история.

      Надежда же (не пытаясь склеить своё сердце) перестала стремиться к чему-либо, и результат не преминул сказаться, и на её жизни, и на её внешнем виде. Их родители уже давно оставили о себе только память, рано закончив свой земной путь, так что только одна работа осталась единственной Надиной заботой. Правда, неожиданные заезды её брата вносили некоторую оживленность в её существование, но, как правило, Лу появлялся в таком состоянии чувственности, что лучше бы он вовсе не приезжал.

      Ведь Лу вспоминал о сестре только в те моменты, когда за него слово уже держала початая бутылка водки. Его обострённая душа, в такие моменты требовала от него проявлений своих родственных привязанностей, и Лу бросался стремглав к своей сестре, дабы раскрыть перед ней эту эфемерную свою субстанцию. Но, как правило, дорога делала своё тёмное дело (ведь просмотр мира из-за тонированного окна наводит на совсем неопределённые мысли), и Лу, прибыв на место, забывал зачем он приехал сюда, и уже вёл себя в соответствие со своим видением окружающих мимолётностей, сквозь затемненные очки.

      И уж совсем трудно приходилось Наде при отражении этих приступов братских чувств, не говоря уж о её подчиненных, которым покой лишь только снился. И вот Лу врывался в тихую жизнь этого общества, принося с собой суматоху и сумятицу, а также свежую струю жизни (с запахом алкоголя) и как он говорил, вносил нужный дисбаланс в смету бухгалтерии – ведь не всегда же только пополнять этот самый баланс.

      Один из таких визитов требует отдельного рассмотрения, как наиболее полно отражающий явление в целом.

      …Лу ворвался в зал для совещаний наперевес с бутылкой коньяка, и заняв место рядом с Надей, стал усердно совещаться с этой самой бутылкой, не допуская никого к прениям. Конечно, поначалу кто-то из заседавших (видимо не сильно знакомый с реалиями местности) попытался образумить Лу-наглеца. Этот «кто-то», придав себе и своему голосу грозный вид, заявил: «Но, позвольте…». Но разве ему позволят? Ему даже договорить-то не дали и заткнули рот метким броском выуженной из кармана брюк потекшей шоколадкой. Видимо, «непозволительному» гостю такое ротозатыкание совсем не понравилось, и он со словами: «Я этого не потерплю!», – полный негодования, ринулся прочь из зала, оставив остальных во власти нового оратора, прибегающего в своём ораторском искусстве хоть и к неординарным, но очень убедительным приёмам, против которых уже никто не посмел возразить. Зал погрузился в полную тишину, нарушаемую только голосовыми и ротовыми заявлениями Лу.

      «Не может он терпеть, так бы и сказал, что приспичило!», – сделал глубокомысленное заключение Лу, после бегства его визави. Но и Лу, после своего острометного довода (когда пришла пора закусывать), поняв, наконец, что разбрасывать камни – не совсем удачная идея, и что занюхивать рукавом не так приятно, как закусывать шоколадом, несколько даже расстроился. Но кроме этой неприятности его ждало ещё одно открытие. Как оказалось, потекший шоколад (не только своей жидкостной бесформенностью) не только эффектно нанёс урон противнику, оставив глубокую рану на его репутации, но также своей липкой массой прочертил свой след на рабочей руке метающего.

      Заметив этот непорядок в своём ансамбле (что, если честно сказать, было очень к месту), Лу, недолго думая, решил, что если рубашка ещё потерпит своё несовершенство, то ему не приличествовало ходить с запачканными руками, которыми, ещё возможно, придётся здороваться, а может быть и обнимать вон ту красотку. «Так ведь?», – сказал он, подмигнув сидящей на углу стола милой барышне, которая получив этот знак внимания, сильно встревожилась и, покраснев до кончиков волос, напряглась, готовясь при следующем заходе этого типа, во всю прыть улепетывать отсюда. Лу же, решив, что чистоты надо добиваться любыми способами, взял левой рукой бутылку и стал коньяком поливать свою правую руку, дабы как-то очистить её от шоколада. Видимо, результат был так себе, или может быть, Лу пожалел коньяка, но он отставил эту затею и решил воспользоваться лежащими на столе бумагами.

      Наверное, важные документы несут в себе столько основательности, что их применение (даже совсем не по своему назначению, в особенности в плане очистки тела от нежелательных загрязнений) всегда приводит к желательному успеху. Так что взяв бумаги, Лу скомкал их, как это требует физика, считающая, что ровность поверхности скорее размазывает, чем очищает, а вот применение неровностей зарекомендовало себя с наилучшей стороны, и частично убрал частицы шоколада. Затем он, прислушавшись к настойчивым советам остатков коньяка, решил, что их доводы заслуживают внимания, и с задумчивым видом последовал совету поехать и докупить им ещё пол-литровую подружку. Замахнув на дорожку ещё приличную порцию, Лу подошёл к сестре, как все подумали, чтобы обнять её на дорогу, но этот подлец всего лишь воспользовался своими родственными связями, дабы исходящим запахом от её волос перебить стойкий носовой выхлоп коньяка, или проще сказать – он просто занюхал ею.

      После этой последней его выходки, Надя решила, что к правилу: «предупрежден – значит вооружен», пора бы прислушаться, и теперь, в случае появления её братца в офисе здания, ей незамедлительно об этом сообщали блюстители порядка, находящиеся на проходной внизу.

      Вот и в этот раз она, получив сообщение о приближающейся напасти в виде Лу, отправила всех присутствующих из кабинета и принялась ждать, что ветер на этот раз принесёт ей. Надя мысленно представляла себе: вот он зашёл в лифт, если без происшествий, то он уже через полминуты должен быть на этаже. Что дальше? Значит, от лифта, если не делать круг и не заглядывать в двери, то идти до нас ещё столько же. Ага, уже слышу его смех, значит навеселе, правда, ещё не ясно, что лучше – навеселе, либо наоборот – в мрачных тонах. Вот слышатся приближающиеся шаги и (надо же!) стук в дверь.

– Можно, – заглянув внутрь, спросило улыбающееся лицо Лу.

– Даже если скажу, что нельзя, разве тебя это остановит? – без улыбчивой взаимности ответила Надя.

– Да ладно, ты. Перестань дуться, – подходя к ней, попытался обнять Надю Лу.

– Что хотел. Говори и выметывайся, у меня ещё работы дополна, – не собираясь с ним рассусоливать, заявила она.

– Да в чём проблема-то? Вон, на улице весна. Всё цветёт и радуется, и только ты – всё бука, – не меняя радостного настроя, продолжил Лу.

– Ну я и вижу, что ты с утра уже настроен в нужный тон, – ответила Надя.

– Не буду же я идти против природы. Ты ведь сама знаешь: демисезонье обостряет чувства жаждущих, вот они и срываются, – сказал Лу.

– На родственниках, – заметила она.

– И на них тоже, – засмеялся Лу.

– Да пошёл, ты… – заявила, раздражаясь, Надя.