На левом фланге группы армий «Центр», у третьей панцергруппы генерала Гота обстановка складывалась значительно благоприятнее, даже несмотря на то, что тот также потерял от действий «белых демонов» одну панцердивизию. Там, севернее Минска демоны не участвуют в сражении своими сухопутными частями, коммуникации Третьей панцергруппы находятся в относительной безопасности и бои идут уже на ближних подступах к Минску. При этом 20-я моторизованная дивизия в результате обходного маневра второй раз за два дня (первый раз это была выбомбленная демонами 7-я панцердивизия) перерезала магистраль Минск-Москва. Но, несмотря на внешне достигнутый успех, генерал Гот не торопится. После того как попытка с ходу ворваться в Минск оказалась обреченной на неудачу, он заявил, что не сдвинется и с места, пока к городу не подойдет приотставшая пехота 9-й армии. В душе фон Бок одобрял такую осторожность, но вышестоящее командование требовало от него исполнения предварительно намеченных сроков проведения операции, что было связано с неоправданным риском. И отвечать, если что-то пойдет не так, будут не Браухич, Гальдер, Йодль, Кейтель и иные, а как раз он – фон Бок. Впрочем, сейчас там, на востоке, начинается новый день, и битва, только чуть притихшая на ночь, разгорается с новым ожесточением.

1 июля 1941 года, утро, Ивацевичи.

Капитан штурмовой пехоты Ария Таним.

Коротки летние ночи на Старой Земле. Казалось, только недавно мы прощались с закатом, и уже время встречать рассвет. Всю ночь между плацдармом и основной частью страны Эс-Эс-Эс-Эр непрерывным конвейером сновали наши шаттлы, которые вывозили раненых, а обратно в основном доставляли боеприпасы. Местные войска, ведущие интенсивное сражение, потребляют чертову уйму этого добра, и мы им в этом помочь никак не можем. Тихоходные местные летательные аппараты, обладающие к тому же недостаточной грузоподъемностью, местное командование решило к нам не присылать, тем более что подходящего ровного поля для их посадки и взлета поблизости не оказалось. Да, и немного их у страны Эс-Эс-Эс-Эр, при том, что объем необходимых перевозок весьма значителен, а угроза со стороны противника для транспортных летательных аппаратов весьма велика. Наши орбитальные челноки, работая в атмосферном режиме, сделают это дело и значительно быстрее и безопаснее.

Я знаю, что мы здесь выполняем крайне важную стратегическую задачу, удерживая за хвост наступление дейчей на одном из главных направлений. Я, конечно, всего лишь капитан, и к тому же не тактик из темных эйджел, а ротный командир штурмовой пехоты, но чтобы понять важность нашей позиции, особые таланты не нужны. Способности самостоятельно находить узловые точки, захват которых разрушает связность вражеской позиции, нас учат еще на первом курсе офицерского училища. Конечно, в большинстве случаев задачу перед штурмовой пехотой ставят тактики, но может сложиться такая обстановка, что мы будем оторваны от командования, и тогда каждая командир роты будет самостоятельно выбирать то место, за которое она вместе со своими девочками будет сражаться и умирать с максимальной пользой для Империи.

Наше вчерашнее подкрепление (освобожденные из лагеря для военнопленных) кидалось на врага в рукопашную с одними примкнутыми штыками. А все потому, что оружием-то мы их снабдили, а вот патронов на захваченном складе, где дейчи хранили трофеи, почти не имелось. Бились местные русские воины отчаянно, и многие из них были убиты или тяжело ранены, но в рукопашной схватке сумели отбросить и устрашить врага своей неистовой яростью, к которой и мои девочки добавили малую толику, вдребезги раздолбав элитных солдат дейчей из дивизии Дас Райх. Впрочем, будь у местных солдат в достатке патронов, я бы посоветовала моему генералу избрать другую тактику: оставив рукопашную схватку на сладкое, для начала хорошенько расстрелять вражеских атакующих солдат шквальным огнем в упор. У них же, в отличие от нас, нет ни персональной брони, ни защитных силовых щитов – ну чисто «мясо в серой экономичной упаковке».

Кстати, о мясе. Мой вчерашний пленник до сих пор жив, и я, честно говоря, не знаю, что с ним делать. Пленных наша группа не берет, а те, кого в плен все-таки взяли, загнаны в загородку, в которой сами дейчи держали русских пленных, а там такие условия, что, по моему мнению, гуманнее было бы просто расстрелять этих людей. Для моего личного пленника такие условия не подходят, ведь я не для того проявляла милосердие и гуманность, чтобы сгноить мальчишку в этом свинарнике. Мы, бойцыцы штурмовой пехоты, суровы, но отходчивы, и сентиментальность нам отнюдь не чужда. В Старой Империи этот пленный из хумансов мог бы стать моим личным пеоном (одна из привилегий офицерского статуса), но в новых условиях его положение было неопределенным.

Однако я все равно приказала своим девочкам отнести своего личного пленного к нашему ротному фельдшеру Колине Ла. Та сначала сделала ему пару уколов, чтобы снять шок и подавить возможную инфекцию, потом покопалась в ране своим автомедом, наложила несколько внутренних и внешних швов, после чего сказала, что ничего страшного нет, выздоровление идет хорошо, и, если позволят обстоятельства, больной непременно будет жить долго и счастливо. Мол, не в пах же штыком моего красавчика ударили, на самом деле… А все остальное, дескать, до свадьбы (то есть за три дня) заживет. Наши лекарства, они такие.

Однако, какое дурацкое предположение – будто я собираюсь использовать пленного дейча для сексуальных надобностей, предпочтя его моему генералу… Впрочем, я не стала опровергать этой догадки, только насмешливо фыркнула. И вот теперь этот дейч лежит на выделенной для него подстилке, тихонько скулит как побитый щенок, следит за мной взглядом по-собачьи преданных синих глаз и называет меня не иначе как «фройляйн гауптман». А все потому, что боится остаться без моей защиты и быть убитым первым же подошедшим сюда русским солдатом, а они весьма суровы по отношению к его соплеменникам.

Я даже узнала его имя – оказалось, что этого юного дейча зовут Альфонс Кляйн. И при этом я даже не понимаю – зачем мне этот Альфонс и что я буду делать с ним дальше? Что он мне, косы будет заплетать (как ординарец-сибха, которая осталась у меня на корабле) или после выздоровления бегать по моим поручениям? Первого он явно не умеет, а второго ему доверять пока нельзя, вся его лояльность держится на страхе быть внезапно убитым, если он вдруг окажется без моей защиты. И вообще, судьба войны переменчива: сегодня я здесь, а завтра буду в другом месте, куда этот Альфонс не сможет последовать. И что тогда – отдать его в местный лагерь военнопленных (что в окружении означает верную смерть) или убить собственной рукой, как это и надо было сделать с самого начала, когда я просто не смогла поднять нож на взмолившееся о пощаде беззащитное раненое существо?

Тогда же и там же, рядовой вермахта Альфонс Кляйн.

Я не хотел воевать. Война всегда внушала мне отвращение; я вообще не понимал, зачем это нужно – идти покорять какие-то другие народы, когда нам и так хорошо живется. Я хотел стать фермером, как мой отец. Хотел выращивать коз и овец, возделывать землю. Пока я был мальчишкой, бушующая в Европе война казалась мне чем-то очень далеким, мало касающимся лично меня. Да, фюрер каждый день вещал из радиоприемника, но в нашей семье никто не воодушевлялся его пламенными речами. Отец, слушая фюрера, мрачнел, тяжело вздыхал и переглядывался с матерью, которая чуть качала головой и поджимала губы. О войне у нас в доме не говорили. Родители никак не комментировали происходящее, но тем не менее я подспудно ощущал, каково их истинное отношение к этому всему.

Я жил довольно-таки безмятежно, помогал отцу и в поле и по хозяйству, и даже не задумывался о своем будущем, которое и без того было ясным для меня, другого я себе и не желал. И я не понимал, почему вдруг с некоторых пор отец стал как-то странно на меня посматривать – с тревогой и затаенной болью. А мать стала какая-то тихая и чрезмерно заботливая, и в ее глазах тоже таилось тщательно скрываемое беспокойство. Да, я не понимал, я избегал думать об этом, интуитивно чувствуя, что ответ принесет мне беспокойство и страх и навсегда лишит привычного покоя.