Они посидели молча еще, и Витек пошел воровать козу Райку, повертевшись почему-то перед этим у зеркала.

Петр Матвеич остался один и не знал, что делать. Он попытался встать, но не смог, попробовал дотянуться еще до рюмки и разлил водку. В это время дверь распахнулась, и он услышал крик. Обрадовался, потому что крик был пронзительный и чистый, как у Нюрахи. Но это была Надежда. Вернее, у него двоилось в глазах. То казалось – Нюраха, то Надежда. Надежда-Нюраха трясла его за плечи, он не понимал, что ей от него надо. Он хотел назвать ее по имени, но боялся перепутать. О том, что женщин путать по имени небезопасно, он помнил даже пьяный. А она кричала, плакала, даже стукнула его по голове сапогом, отчего он повалился на пол и все пытался ее успокоить. Но потом махнул рукой и сдался угарному туману, плотно обступившему его со всех сторон.

Спал он тяжело и беспробудно на крашеном холодном полу, раскинувшись руками и ногами, и по-мужицки, с присвистом, храпел. Проснулся рано от холода. Глянул по привычке в окно и удивился тому, что стекло разбито и что в дыре не рябинка, а черемушка.

Он сел на полу и увидел Надежду, нахохлившуюся и серенькую, как воробышек. Значит, это была Надежда, вспомнил он, и похолодел.

– Дядя Петя, что вы наделали? – горько сказала Надежда.

– Что, Надь? – негнущимся языком прошептал он.

– А вот что. – Она показала на разбитое окно.

– Это что, я?!

– Это теть Нюра, – холодно ответила Надежда и ушла в горницу.

Петр Матвеич вскочил, подошел к окну. Через дыру тянуло утренним холодом и на траве лежала белая крупка майского утренника. Он простонал и сел на стул, обхватив руками низко склоненную голову:

– Че ж теперь будет-то?! – вздохнул он.

– Да уж было, – горько ответила Надежда.

Она вышла из горницы в пальто и возилась у печи, выгребая золу. Когда дрова в печи затрещали, она не закрыла печь, а глядела на огонь. На строгом ее, напряженном от внутренних дум лице играли огненные блики. Стол был пуст и прибран, пол помыт, только там, где спал Петр Матвеевич, оставался несвежий островок.

Петр Матвеич представил, как Надежда обмывала вокруг него, закашлялся.

– Досталось тебе, – посочувствовал он.

– Да уж, досталось. – Она вдруг всхлипнула. – Вас бы так. Или уже привыкли?

– Кто?! Ты о чем?

– О том, как она материла меня. На все Почекалово кричала. Теперь все знают, какая я сучка. Кирпичи в окно швыряла. Теперь мне по деревне не пройти.

– Пройдешь!

– Нет уж! Теперь я одна не пойду. Хватит, настрадалася! Братец родной называется!

Она заплакала сиротливо, по-детски вздрагивая тонкими прямыми волосиками. Петр Матвеич подошел к ней погладить по голове, но коснуться волос не посмел. Провел ладонью в воздухе и вздохнул.

– Ты, дядь Петь, стекла готовь. Улицу-то не натопишь. А я пока сварю чего-нибудь.

– Ладно. Я и дома позавтракаю.

Она как-то странно глянула на него, но промолчала. Надежда оказалась запасливой бабенкой. У нее нашлось и стекло, и алмаз, чтобы резать его, и всякий другой инструмент. «От старого Басманова осталось», – грустно думал Петр Матвеич, вставляя стекло. Не пораздала, молодец, не порастеряла. Встатив стекло, он протер его чистой тряпкой и увидел стайку баб за палисадом, зорко вглядывающихся в окно.

– Во базар! – простонал он. – Теперь пойдет работать телеграфа.

За спиной у старой бабы торчала Яшкина испуганно-любопытная голова. Он поймал взгляд Петра Матвеича и крутанул пальцем у виска.

Дело принимало слишком серьезный оборот. Надежда задернула занавески и подала на стол котлеты с кашей. Есть он не мог, но отметил, что котлеты столовские, плоские, а каша едва размазана по тарелке. Петр Матвеич вежливо расковырял котлету, но в горло она не полезла. Он вздохнул, оглядел небеленую печь и сказал:

– Однако ты бабенка хозяйственная.

Она усмехнулась и сразу постарела в этой усмешке. Потом вдруг поднялась, открыла шкапчик, достала вазочку с вареньем. Петр Матвеич вежливо взял в руки ложечку. Варенье было, как хозяйка, – никакое. Петр Матвеич похвалил варенье, а она не подняла глаз.

– Ну, ладно, сиди не сиди, а не наседка. Ничего не высидишь. Пойду сдаваться. – Он поднялся из-за стола.

– Ты, дядь Петь, никуда не пойдешь, – решительно сказала Надежда и побледнела.

– Как это не пойду? Я еще не обезножел!

– Обезножел! – Она прошла к двери и закрючила ее. – Ты теперь, хоть месяц, а живи у меня. – Надежда села на порог, перед закрюченной дверью. Говорила она устало и тихо.

«Спятила», – подумал Петр Матвеич и закашлялся.

– Надь, мне домой надо! У меня жена дома! Нюрка.

– Теперь я буду твоей женой… Не бойся, – холодно сказала она, – не взаправду. А месяц-два поживешь. Чтоб… я замужем была.

– Ты что, сдурела, дура? – До Петра Матвеича наконец дошло, о чем она говорит. – Да какая я тебе честь? Я старик! Я тебе в отцы гожуся!.. Ровно в отцы.

– Ничего! Обесчестить сумел и стариком. Вон они у окошка со вчерашнего вечера гуртуются. Опозорить опозорил, теперь обеливай. Я тебя сюда не звала. – Она всхлипнула. – Я тебя выгнать не сумела.

– Ну, ладно, Надь. Поговорят и забудут. Пусти. На каждый роток не накинешь платок. Пусти, мне пора.

– Нет, дядь Петь, не пущу.

– Во дура-то, а! Бабы же над тобою смеяться будут. Скажут, подобрала старика…

– Пока вон не смеются, окна бьют.

– Ну, ладно, ладно! Пошутили и будет.

– Да какие шутки? Я же сказала: не пойдешь. У меня и ружье есть.

– Стрелять будешь?

– Буду, – холодно ответила она. – Надо же мне свою честь защищать. Самой. Батяня у меня больной. Брат – пьяница. Приходится самой о себе заботиться…

Не успела она договорить, как на улице послышался шум, вставленное стекло окна разлетелось, и кирпич тяжело заскакал по столу.

– Молодожены! Ети вашу… Я вам покажу медовую жизнь. Я тебе, старый кобель, устрою веселую свадьбу! – Голос Нюрахи звонкой стрелой влетал в разбитое окно.

– Слыхали? – Надежда сжалась в кулачок. – Чего мне за так терпеть. Я хоть замужем побываю…

– Погодь-ка. – Петр Матвеич ринулся к двери.

– Не пущу! – Надежда раскинула руки.

– Да подожди ты. – Он аккуратно отставил ее в сторону и откинул крючок.

Во дворе на него фурией налетела Нюраха.

– Нюра, Нюр!.. Ну, что ты делаешь? Ты выслушай, разберись!

За воротами галдели бабы. На заборе висли ребятишки.

– Че выслушать?! Как ты тут с молодушкой разжарился? На всю деревню страму навел. Кочет ты гребаный. Дорвался до бесплатного, ложкой хлебал…

– Нюрка, дура!

– Я те дам дуру! Я те покажу дуру.

Лица у нее не было, на его месте живая, белая ярость сплошняком. Он не находил слов, чтобы успокоить ее, вернуть ее сознание, а только горестно и быстро повторял:

– Нюрка, Нюрка! Ты че делаешь, дура? Во дура-то… Иди домой, я счас приду.

– Я те приду! – Нюраха вдруг зашипела змеею и впилась ему в лицо ногтями, разодрала щеки. Он едва успел отцепить ее руки, а то бы остался без глаз. Она билась, как птица, в его руках слабенько и отчаянно, и, вырвавшись, поддала ему коленом в запретное место.

– Чтоб духу твоего дома не было, проклятый. Нету у тебя дома теперь. Живи с этой шалавой. Ты пьянчужка, она сучка несусветная. На нее уж никто не смотрит, дак до стариков добралась. И детей у тебя нет, проклятый! Тетехайся с этой. Вы теперя парочка, баран да ярочка!

Петр Матвеич, пригибаясь, пополз в дом.

Надька стояла, прижавшись к шкапу, боясь показаться в окно. Губы у нее тряслись на бледном вытянутом лице. Петр Матвеич сел, и они молчали. Наконец там за окном потишело.

Петр Матвеич встал с табурета, глянул в дыру окна. Бабья стайка разлетелась. Только ребятишки глазели в дыры забора и приглушенно хихихали.

– Ух я вам! – крикнул Петр Матвеич. Послышался детский убегающий стукоток.

– Ну вот, – он обернулся к Надежде.

– Я пьянь, а ты это самое… Сама понимаешь. Куда ж нам теперь, раз мы нашли друг друга…