Екатерина иностранцев ценила высоко, на деньги не скупилась. Сразу по приезде в Петербург получил Грейг от нее чин капитана 1-го ранга и новейший фрегат под команду.

Толковый и опытный моряк, он сразу развернул в России кипучую деятельность: то и дело составлял прожекты по нововведениям в парусах и корабельной архитектуре, предлагал изменения и улучшения в морской службе, в образцовой исправности содержал вверенное судно. Благоволили к Грейгу сами братья Орловы.

Смущало бригадира в России лишь одно: в здешней флотской среде царили свои, не понятные ему традиции. Нет, русские тоже верили в порядок ведения баталий в линиях кильватерных колонн, также чтили основы линейной тактики монаха Госта. Однако, когда речь заходила о неукоснительном соблюдении линейных догматов, моряки российские только рукой махали.

– Всего наперед не угадаешь. Биться следует, исходя из случаев имеемых, то нам еще Петром Великим завещано!

Этого-то Грейг понять никак не мог, а потому и мрачноват бывал частенько. Вот и сейчас он рассуждал сам с собою, пытаясь докопаться до истины.

Морские войны во все времена требовали особого искусства. В древности триеры и триремы крушили друг друга таранами. С появлением парусных флотов самым главным в сражении стало умение вовремя поймать ветер. Поначалу на флоте бились кому как бог на душу положит, каждый корабль сам по себе. Затем голландцы придумали кильватерный строй, когда каждый корабль следует «в струе» идущего впереди. С этих времен и начался знаменитый «гусиный марш» парусных флотов, растянувшийся на долгие века. В конце концов от капитанов стали требовать только одно – сохранить свое место в общей линии. Всякая инициатива была объявлена крамолой и каралась нещадно. Первыми зашли в тупик англичане. Запуганные наказаниями, британские флотоводцы стали бояться хо тя бы на букву отступить от инструкций Адмиралтейства, но и это не помогло: вместо побед следовало одно поражение за другим.

Навсегда запомнил Грейг дождливый мартовский день 1757 года, когда он, совсем еще юный мичман, присутствовал при расправе над адмиралом Бингом. Адмирал исполнил все параграфы данной ему инструкции, но, несмотря на это, бездарно проиграл сражение французам у острова Менорка. Состоялся суд, и флотоводец был приговорен к смертной казни.

Ровно в полдень из отведенной ему каюты на линейном корабле «Монарх» появился осужденный. Приподняв шляпу, он раскланялся с капитанами судов, собранными в шлюпках на Спитхедском рейде.

На шканцах его поджидал взвод морских пехотинцев с ружьями к ноге. Бинг, не торопясь, встал на колени и с минуту молился. Солдаты взяли ружья наперевес. Затем адмирал последний раз взглянул на серые волны и такое же серо-пасмурное небо и резко подбросил кверху платок – сигнал к залпу. Грохнули выстрелы, и шесть пуль изрешетили сердце…

«За что?» – не мог найти ответа оглушенный произошедшим Самуил Грейг. «За что? – задавали себе вопрос английские моряки. – В чем причина зла?»

Позднее, уже перед самым убытием в Россию, будучи проездом в Бедфордшейне, родовом имении Бинга, Грейг пришел на могилу расстрелянного адмирала, под флагом которого плавал в молодые годы. Хмуря белесые брови, вчитался в выбитую на камне надпись: «К вечному стыду общественной справедливости. Джон Бинг, эсквайр, адмирал синего флага, пал жертвой политического преследования 14 марта 1757 года, когда храбрости и верности было недостаточно, чтобы обеспечить жизнь и честь морского офицера».

Возложив цветы, он в тягостных раздумьях покинул могилу. Самуилу Грейгу так и не суждено было узнать истинную причину трагедии адмирала Бинга, трагедии всего английского флота…

А жизнь не стояла на месте. В то время, когда англичане в бессилии расстреливали своих лучших флотоводцев, русские моряки в жестоких баталиях громили вражеские флоты, с моря штурмовали неприступные крепости, пешком по льду целыми армиями переходили моря. «Небывалое бывает!» – выбивали они на своих медалях в назидание потомкам…

Сразу по приезде в Россию попытался Грейг поучать кронштадтцев всем тонкостям английского морского искусства. Говорил долго. Капитаны российские слушали молча, не перебивая, а когда он закончил, так же молча поднялись и разошлись. С тех пор с поучениями Грейг стал осторожен. Но это в прошлом, а сейчас капитан бригадирского ранга, лежа на диване, прикидывал, как лучше зарекомендовать себя в предстоящей экспедиции.

Почти целую неделю проторчал Спиридов в Кронштадте, поджидая обещанные инструкции. Наконец их доставили. Накануне выхода Средиземноморской эскадры на внешний рейд Кронштадта адмирал распорядился всем готовым к плаванию судам поднять прежде восхождения солнца… «военные обыкновенные вымпела, а по восхождении солнца флаги и гюйсы», не готовым к плаванию ни вымпелы, ни флаги поднимать не разрешалось. Уже садясь в шлюпку, увидел адмирал вечно пьяного кронштадтского коменданта Шванвича, давнего недруга братьев Орловых. Не раз выкидывал их здоровенный Шванвич из кабаков, а как-то и шпагой к лицу Алексея Орлова приложился хорошо.

– Прощайте, Григорий Андреевич! Да при встрече поклон мой Алехану. Не дорубил я его, так, глядишь, на радостях, что жив остался, он и басурманина одолеет!

И, неуверенно ступая, комендант побрел куда-то по одному ему ведомым делам.

Шлюпкой Спиридов добрался до пакетбота. При адмирале адъютантами два его сына: старший – Андрей и младший – Алексей. У Алексея в руках связка книг: Квинт Курций и Тацит, Ливий и Вольтер. Младший Спиридов – не только книгочей заядлый, но и сам изрядный сочинитель.

Пакетбот «Летучий», воздев паруса, помчал адмирала с сыновьями к эскадре. Над форштевнем пакетбота распростер крылья летучий конь – Пегас.

Секретные политические инструкции надлежало вскрыть не ранее, как выйдя из Финского залива. В высочайшем же ордере, объявленном адмиралу перед самым убытием на пакетбот, приказывалось: «Провести сухопутные войска с парком артиллерии и другими военными снарядами для содействия графу Орлову, образовать целый корпус из христиан к учинению Турции диверсии в чувствительнейшем месте; содействовать восставшим против Турции грекам и славянам, а также способствовать пресечению провоза в Турцию морем контрабанды».

Корабли встречали командующего орудийным салютом. Спиридов привез с собою на эскадру и некоторое количество греков, взятых в плавание переводчиками и лоцманами. Передавая их на корабли и суда, велел адмирал зачислить греков на унтер-офицерскую порцию, обходиться с ними ласково и насмешек не чинить, а капитанам наблюдать, на что эти греки способны.

На бомбардирский корабль «Гром» доставили уроженца Мореи Дементария Константинова, моложавого и подвижного грека. За отсутствием свободных мест подселили его в констапельскую, где обитали мичмана Дмитрий Ильин и Василий Машин.

Матросы громовские, знавшие, что плывут спасать единоверцев греков от окаянных басурман, ходили за Дементарием толпой, говорили, каждый в свою «кашу» приглашая:

– Мы, брат, к тебе не на блины плывем, а с туркой поганой биться. Когда приплывем, будешь нам подмогу чинить, а пока ешь, пей да силов набирайся!

Меж тем присутствие больных на эскадре и большая скученность уже давали себя знать. Вскоре на «Громе» обнаружили и первого покойника. Им оказался молоденький рекрут. Берег был рядом, потому покойника свезли туда и предали земле. Зарывая могилу, матросы горестно вздыхали:

– Лежи, земля, на нем легким перышком!

– Эко паре повезло, в своей землице, что в перинке, а нас где в воду покидают, один Господь ведает!

В тот же день подошедший из Кронштадта бот снял с кораблей тяжелобольных. Мордвинов слово свое сдержал, но болезнь уже пустила глубокие корни.

Утром следующего дня на фор-стеньге «Евстафия» подняли молитвенный флаг – сигнал «К походу быть в готовности». Теперь эскадра ждала лишь попутного ветра. Люди с надеждой поглядывали на длинные косицы вымпелов. Адмирал вызвал к себе капитанов бывших при эскадре лоцгалиотов «Кронштадт» и «Кронверк».