Поэтому, когда по возвращении домой через некоторое время выяснилось, что Геля беременна, ей было что сказать родителям на традиционный вопрос «И кто этот подлец?».

По такому случаю был собран семейный совет.

– Ну и что ты теперь думаешь делать? – хмуро поинтересовался у дочери отец. Его раздирали сомнения: с одной стороны, ему хотелось высечь дочь до красной задницы, с другой – она же беременная, ей отрицательные эмоции испытывать нельзя. А скандалить так, чтобы обойтись без отрицательных эмоций, Иван Николаевич не умел.

– Наверное, замуж буду выходить, – с напускной беспечностью ответила отцу Геля.

Ивана Николаевича перспектива прикрыть срам дочери замужеством очень успокоила, но не сдаваться же сразу.

– Что значит «наверное»? Раздумываешь над ролью матери-одиночки, что ли? – грозно спросил Иван Николаевич. – Род наш позорить? Да нас в Коробчевске каждая собака!..

Что делает в Коробчевске каждая собака с представителями рода Ивана Николаевича, осталось за скобками: из-за спины Гели жена Ивана Николаевича, мать беспутной дочери, показала мужу довольно крупный для женщины кулак – международно принятый знак, намекающий на возможные неприятности и выражающий настоятельную просьбу к говорящему попридержать язык. Пора было уже считаться с тем, как бы транслировала мужу Антонина Леонидовна, что дочь носит под сердцем их внука или внучку.

Потом они поужинали более или менее мирно и за чаем решили: знакомиться с будущими сватами в столицу командируются Геля и Антонина Леонидовна, Иван Николаевич остается на месте – дом сторожить. Как и почти все в Коробчевске, Горные держали скотину: телочку, пару отличных свинок-уржумок, два десятка кур. Замужество замужеством, а скотину просто так не бросишь, надо кому-то и пожертвовать собой.

В дорогу своим девочкам Иван Николаевич собрал сальца домашнего, два десятка яичек (не магазинные, домашние, каждое с кулак!), пару бутылок отличного, первостатейного коробчевского самогона, слава о котором ходила нереальная по всей области. Хотел еще масла положить подсолнечного, местного, ручного отжима, духовитого (непривычного человека с ног валит!), но тут взбунтовалась Геля.

Она с самого начала настаивала не позориться с деревенскими дарами (мама с папой не знали, что Геля представилась жениху не только жительницей большого города, но и дочерью музыканта и журналистки – с салом и яичками это монтировалось слабовато), предлагала взять в подарок будущей столичной родне что-то поприличнее: чеканку местного мастера Зеленова «Пушкин и Дельвиг в лицее» (на которой Александр Сергеевич и Антон Антонович были похожи как родные братья), сувенирные глиняные колокольчики с надписью «Привет из Коробчевска» или на худой конец пуховые вязаные подследники производства местных мастериц. Но была поднята на смех родителями, отстранена от сборов и вынуждена смириться с их выбором подарков.

Всю дорогу на верхней полке (мать хотела положить ее на нижней, но дочь категорически отказалась) Геля грызла ногти на нервной почве и пыталась составить сценарий встречи таким образом, чтобы затея дала правильный результат и в то же время мать не раскусила ее секрет: никакой ей Гена не жених. Он даже адрес ей свой перед расставанием не дал и, судя по некоторым признакам, не собирался с ней еще раз встречаться, хотя Геля всячески намекала на возможность дальнейшего поддержания отношений. Они провели последнюю ночь вместе, Геля пришла провожать его на вокзал, но поезд, оказывается, ушел на час раньше времени, названного Геннадием. Там, в туалете, она видела вложенные в паспорт билеты в Москву, но вчитываться в цифры не стала, не думала, что может понадобиться, – вот и погорела на этом. Она пыталась позвонить на оставленный им номер мобильного, но в нем не хватало одной цифры. В сочетании с неправильным временем отхода поезда это довольно недвусмысленно наводило на определенные выводы.

Ситуация была неприятная, можно даже сказать, оскорбительная, но Геля давно научилась договариваться сама с собой. Она списала эти обстоятельства на Генину забывчивость и предотъездную спешку. Может, не случись беременности, она бы и забыла об этом своем приморском приключении. Но теперь дело было другое. Геля восприняла все случившееся как шанс, выигрышный лотерейный билет, благодаря которому Москва из чего-то эфемерного, нереального могла стать ее городом, пустить ее к себе под бок, а уж она-то, Ангелина, не растеряется!

Дорога оказалась очень тяжелой. Гелю посетил ранний токсикоз, ее всю дорогу мучили запахи: туалета в плацкартном вагоне, который вез их с матерью до Павелецкого вокзала, носков соседа по купе, яиц и курицы, которые мать достала из сумки, не успел поезд тронуться, резких духов проводницы. Москва оглушила их шумом, толкотней в метро и гигантскими размерами улиц. Поэтому к улице Красных Конструкторов и тридцать третьему дому они добрались совершенно измученными.

У двери сто шестьдесят шестой квартиры Геля быстренько собралась с духом, пока мать жала на дверной звонок. «Надо бы взять ситуацию в свои руки, иначе не избежать позора», – промелькнуло у нее в голове.

Дверь открыл мужчина в майке-«алкоголичке» с застиранным олимпийским мишкой на аккуратном, клинышком, животе и трениках с вытянутыми коленями – всероссийский домашний костюм мужчины средних лет. В руке у него был бутерброд с колбасой. Открыв дверь, он вопросительно уставился на незнакомок.

– Что ж ты, сват, так легкомысленно дверь открываешь, – начала в лоб знакомство Антонина Леонидовна. – В наше время осторожнее надо быть, мало ли, вдруг мошенники какие или вообще – воры.

Мужик обалдело молчал, забыв не только откусывать от бутерброда, но и дожевать уже откушенное.

– Пройти-то можно или как? – продолжая наступление, перешла к следующему этапу атаки Антонина.

Мужчина попытался заговорить, совершенно забыв о хлебе с колбасой во рту. Крошки полетели изо рта, голос напоминал звериное рычание. Быстро дожевав и проглотив, он попробовал еще раз:

– А вы, собственно, кто?

Коробчевский десант, не встретив существенного отпора, вдвинулся в коридор.

– Сват, так есть, как ты, нельзя: много воздуха с пищей в желудок попадает, вредно очень, – решила сразу проявить себя полезным и образованным человеком Антонина. – Обязательно запивать надо. И тщательно пережевывать.

– Я не сват, меня Артуром зовут, – решил внести ясность мужчина.

– Ух ты, редкое имечко! Знавала я одного Артура. Пастухом у нас в колхозе был, при ферме. Мы его звали «Артур – восемь дур», в смысле кроме него на ферме еще восемь доярок работало, – ударилась в воспоминания о былом Антонина Леонидовна. – Потом перестройка, ускорение, туда-сюда – короче, совхоз так ускорился, что развалился. А Артур куда-то на заработки подался, уехал, и с концами.

Артур Борисович неожиданно для себя начал икать: то ли вправду от сухомятки воздуху наглотался, то ли впечатлился историей про тезку-пастуха. Антонина и тут не растерялась. У них, в Коробчевске, был действенный метод для остановки икоты – испугать икающего. Она было хотела начать сразу пугать будущего свата, но застеснялась: кто их, москвичей, знает, поймет ли правильно? Решила сначала предупредить:

– Не бойся. Я тебя сейчас пугать буду. Икота враз пройдет, – пообещала она Артуру. – Я фельдшер, я точно знаю, как надо.

Набрала воздуху в грудь и резко, с выпадом вперед на правую ногу, гавкнула на страдальца.

Артур хоть и был мужчиной не робкого десятка, но струхнул. Попятился назад, в комнату. Икота, кстати, прошла: коробчевский фирменный метод прекрасно работал и в столице. Тем не менее он решил призвать на помощь жену.

– Свет, а Свет! – позвал он. – Иди сюда, к нам тут, это… Из поликлиники пришли.

И с чувством выполненного долга вернулся в комнату, к телевизору, где его ждал остывающий чай: остатки бутерброда и впрямь стоило запить.

У Светы на кухне что-то аппетитно шипело и булькало, поэтому с ответом на призыв мужа она немного запоздала. Когда «сватья» появилась в коридоре, Антонина Леонидовна и Геля уже разделись, разулись и стояли, прижавшись друг к другу от волнения и протягивая вперед привезенные дары.