Он понял. Понял всё, улыбнулся, уже привычно прижал меня к себе, обнимая, и просто растворился в теплоте августовский сумерек. В его глазах читалась непоколебимая решительность бороться дальше. Становилось не то чтобы страшно, но неуютно. Досадно. Не хотелось ощущать себя Козельском.
С Мефодием мы, напротив, сошлись. Разговаривали о прошлых хозяйках дома, порой я читала ему вслух, порой он — мне. Пили чай с его пышками, вместе лепили пельмени, вместе крутили соленья и готовили варенье из собранной тут же, в палисаднике, малины, смородины, вишни. Я с удовольствием делилась собственными рецептами, некоторые из них довольный домовой даже записал. Он же, в свою очередь, представлял из себя своеобразную кладезь мудрости, эдакого советчика, который всегда готов помочь если и не делом, то хотя бы словом.
Уезжать оттуда в какой-то момент не захотелось настолько, что я всерьёз подумывала переводиться в Колдовстворец, но потом… потом вдруг поняла, насколько скучаю. Скучаю по своей комнате, по огромному замку, по друзьям и подругам, по старым партам, тыквенному соку, по Джеймсу… Улыбка при воспоминаниях о шебутном Гриффиндорце возникала сразу. Хотелось поскорее вновь увидеть его — растрёпанного, смешливого, в этих нелепых очках-велосипедах — снова завязать по-особому цветастый гриффиндорский шарф, снова пригладить волосы и грозно нахмуриться (ну в самом деле, как маленький).
Мне не хотелось ни о чём думать, не хотелось ничего загадывать. Хотелось просто жить.
С Петуньей мы всё же встретились. Девочка сильно подросла за прошедшее время, вытянулась и даже несколько пополнела. Щёки и общая округлость ей шла, она перестала напоминать прямую и тонкую швабру. Теперь она постоянно улыбалась, носила платья советского кроя и предпочитала русский английскому. Волосы она убирала в две косы, соединённые на затылке белыми лентами. Я видела её с подругами — две девушки, счастливые, улыбчивые, смешливые неслись куда-то по парку, перешучиваясь и переговариваясь. Эванс меня узнала. Ошарашенно смотрела на меня какое-то время, а потом с визгом и слезами кинулась обнимать.
Это было странно. Я тонула в объятиях сестры, чувствовала её горячие слёзы на моих плечах и понимала, насколько тёплого и светлого я лишилась. Тут же захотелось восхвалять всех богов разом за то, что ритуал Реддла не разрушил ту хрупкую и важную связь между нами.
— Родители скучают по тебе, Лилс, — сказала мне Петуния, когда всё же успокоилась; мы сидели в небольшом уютном кафе, на его веранде, попивая душистый чай и поедая плюшки. — Но что-то будто не даёт им хотя бы написать тебе…
Про ритуал рассказывать не хотелось, но пришлось. Эванс плакала, злилась, хмурилась, а в какой-то момент просто схватила мои ладони и, заглядывая в глаза, сказала:
— Если ты нашла меня, значит, не всё ещё потеряно. Кто знает, быть может со временем он ослабнет…
И я просто не нашла в себе сил не согласиться.
Чёрт знает, что это было. Быть может, моя любовь к чему-то сентиментальному играла здесь не последнюю роль. А может я перестала смотреть на Каркаровых через призму чего-то нового и магического. Но тут же вспомнилась и старая комната в доме Эвансов, и журавлики, свисающие с потолка, и Северус… как он там?
В груди отчего-то закололо, а на глазах выступили бусинки слёз.
Я не была бесчувственной мразью, хотя так могло показаться при недолгом рассмотрении. Да, я скрывала свои эмоции для других, внутренне мечась от одного варианта к другому, да, я могла наорать на кого-то, могла использовать сарказм, тонко подмечая чьи-то недостатки и пространственно размышляя о своих достоинствах вкупе с картинно поджатыми губами, могла фыркать и ёрничать, могла… Но не могла я пройти мимо плачущего ребёнка, чтобы не утешить и не успокоить его, не могла спокойно смотреть на похороны и людей, которые действительно на них горевали, не могла без кома в горле говорить о своих потерянных родственниках. И пусть я отодвигала многие мысли на задний план, пусть старалась не думать о многом — по крайней мере о том, что не в силах была изменить — но достаточно большое количество происшествий сильно ударяло по мне, доводя порой и до слёз, и до точечных истерик. Не раз я рыдала от бессилия в собственной комнате или в парке — там, где никто не увидит. Там, где можно дать слабину.
С Петуньей мы расстались добрыми друзьями. Она пообещала поговорить с родителями, объяснив причины такой резкой смены поведения что меня, что их, а так же попросила почаще писать.
— Будем общаться хотя бы так, — улыбалась она, обнимая меня на прощание. — А то блокнот, который я когда-то увозила из дома, уже давно потерялся… Господи, я так скучала!
И это было приятно.
Петунья была тем самым человеком, которого жизнь если и не потрепала, то хотя бы показалась на глаза. Она видела много такого, чего не замечали её сверстницы, и она умела думать. В её глазах уже не горел безудержный интерес, там скорее была жажда. Жажда знаний и правды. Из таких людей всегда получались самые верные друзья и преданные союзники. Покажи им свою истину, заставь поверить в неё — и вот они уже готовы умереть за тебя. Странно и страшно, но так важно и нужно. Такие люди готовы были стать якорем, скалой, маяком — кем угодно, главное, что стать.
Я скучала по ней, безбожно скучала всё то время, что мы не общались. Уже как-то забылся и разрез глаз, и мягкость волос, и даже голос. С собой в Англию я увезла множество фотоснимков, сделанных как на обычную, так и на волшебную камеру, собранный вдвоём гербарий, вышитый сестрой рушник и ворох воспоминаний. Девушка задумалась над моим предложением войти в Род Каркаровых, чтобы удачнее выйти замуж или хотя бы пробиться в люди в той же России. Она обещала подумать, всё-таки время ещё было, но просила если что принять любой её выбор.
— Имя ведь может не только помочь в чём-то, но и помешать, — со свойственной ей теперь вдумчивостью ответила моя сестра и улыбнулась. — Так что да, мне нужно время, чтобы разобраться… всё-таки у имени Каркаровых есть столько же минусов, сколько и плюсов. Старый Род, старый и тёмный.
Оставалось признать, что она была права.
Нана идеей принятия в Род Петуньи не брезговала. Задумчиво качала головой и бормотала только, что чем семья больше, тем лучше. Игорь же больше отмалчивался, но как-то всё же сказал, что был бы не против. Да, ритуал достаточно энергоёмкий, но стоящий того.
О России теперь думалось часто. Особенно вечерами, за книгами. И становилось как-то грустно, словно скучала по чему-то тёплому и родному.
На плечи мне опустилось что-то тёплое и мягкое, отчего я вздрогнула и резко подняла голову, чтобы наткнуться на смеющиеся ореховые глаза Поттера-младшего.
— Замёрзнешь ведь, глупая, — фыркнул он, поправляя свой ало-золотой шарф на моих плечах.
Улыбка непроизвольно натянула щёки.
— Спасибо.
О Поттере думалось так же часто, как и о России. Мальчишка казался уже слишком тёплым и родным, чтобы отпускать его от себя. А ведь скоро он подрастёт ещё немного, тот же пятый курс не за горами. Ловец, отличник, чистокровный, богатый наследник старого Рода… невест будет тьма. Наверняка и девчонка появится, может и не насовсем, а так, погулять, но появится. Готова ли я делить своё личное солнце с кем-то другим?
Наверное, всё-таки нет.
— Пойдём в башню, библиотека скоро закрывается, — мальчишка щёлкнул меня по носу и принялся собирать свои конспекты со стола, бурча что-то о глупых гриффиндорках.
Как-то заторможенно я поднялась со своего места, так же заторможенно принялась собирать в стопку книги. Вот эти взять, эти — сдать мадам Пинс… да что ж это такое, конспекты забыла скомпоновать. Решив заняться этим как-нибудь потом, я чертыхнулась и, достав волшебную палочку, несколькими пассами заставила увесистую стопку плыть к стойке библиотекаря. Всё-таки марать руки не особенно хотелось, да и не удержала бы я такие талмуды, давайте будем честными.
Оказалось, Поттер свою литературу уже сдал, чем вызвал прилив некоторой зависти и восхищения. Вот ведь… уж!
