Уставщик Сугатовского рудника

Горный Кандидат Илья Ярославцев.

– Илья, спишь? – Лампия приподнялась в постели, глянула в лицо мужа. Ох, правду старый шаман говорит: что чудится, то и видится: при лунном свете, идущем из окна, дробясь и подрагивая, точно тонкая прозрачная ткань от дуновения из дверной щели, показалось Лампии… Нет, остановила себя. И я сейчас, при этом свечении бледно-голубом, такая же, если глянуть. Нет. Ни за что. Не верю! Ему же только 36 лет! Глупое мое гадание. И карты выброшу.

Илья вдруг проснулся, повернулся к жене.

– Страшен Кронид, Илюша, страшен, зря написал ты о его казнокрадстве, отомстит…

В соседней комнате проснулась Олюшка, захныкала, к ней, мягко ступая, подошла вставшая с постели Анюта.

– Может, правду говорят – одержим он ко мне страстью? Ведь так ладили с ним вы…

У Ильи сон слетел, как не было.

– Правду про луну говорят: мертвая царевна, – произнес он тихо. – Свет такой от нее… нехороший.

Почему-то слова мужа, так зеркально и в то же время как бы совсем невпопад от ее собственных отразившиеся, испугали Лампию. Разве так говорят живые?

– Но сама-то не верю я в его любовь. – Лампия прижалась к мужу, ощутив прохладу его тонкой белой кожи. – Не верю. Хоть и… – Она хотела утаить, уж второй день скрывала от мужа те вырвавшиеся у Кронида слова, когда он, спешившись с коня и остановив ее лошадь, поднял на Лампию взгляд прозрачно-карих глаз. «Все верну, если вы… ты… – Кронид быстро повертел головой – нет ли соглядатая. – Или по миру пойдете… Зачем он начальству писал? Пусть заберет бумагу».

Вскочил на лошадь легко. Мать вспомнилась. Мелькнуло лицо отчима. Листва. Беседка. Опять лицо матери. Шелковый бант. Чей? Оглянулся: Лампия держалась в седле так же прямо, как всегда. Царица степей. Ветка хлестнула по лицу. Ничего нет в прошлом. Одни картинки. Все существующее существует только сейчас.

Но и сказать ничего не успела, как Илья снова заговорил:

– Зачем начальству писал? Нечестность страшила, и теперь за судьбу детей и твою, милая, страшно. Забрать бы – да тогда ведь решат, что я в этих нечистых делах замешан, мол, раз уставщик забрал – значит, за себя боится. Поздно отступать. Ступил я с Кронидом на тропу войны, так и закон теперь как в бою: или победа – или смерть.

– Что ты говоришь?! – Лампия стала целовать лицо мужа, рыжие его брови, такие смешные, точно у лешего, и ресницы, тоже рыжие и пушистые колоски. – Не так все страшно, милый, не так… Докажут твою правоту быстро, все наладится, опять Сугатовский станет наш…

– Не отступит Кронид.

Жена после ласки его заснула, а Илья не спал. Ему, конечно, тоже хотелось верить, что правоту его докажут быстро, хотелось – да все чаще сомнения охватывали и опутывали: ведь если решат, что Кронид и верно казнокрад, то, значит, дело на него заведут, потом суд… а это надолго. Ох, надолго.

И Алтай-хан не спал. Где-то в горах, воровато перебираясь от пещеры к пещере, постанывал ветер. Из одной черной пещеры, малой глубиной и продолговатой формой смахивающей на люльку, в которой покачивала Анюта Олюшку, вышел бородатый беглец, мучимый кашлем, и тень его вышла следом, потянулась, точно праща, и отбросила незнакомые горам каркающие звуки куда-то далеко. Под ногами беглеца что-то хрустнуло, он наклонился: мертвенный свет луны обнажил обглоданный птичий скелетик. И что есть жизнь? Мелькнуло и скрылось. Был ли я на этом свете? И почему, если я до сих пор жив, я коротаю ночь и день в черной пещере – а не скачу на лошади по горячей степи?

И опять нахлынуло, точно волна затопила душу, тело подхватила, понесла. С кем она сейчас, зазноба его коварная, вероломная, добрая, щедрая, страстная, нежная?! Все слова, что ни придут на ум, про нее. Все из-за нее. Мир рухнул из-за нее. А улыбнется она – на обломках жизнь бессмертная взойдет. Пусть будем вместе недолго, разлучит нас только смерть. Лишь бы добраться до нее, дойти, доползти. Нет, любовь его охранит. Не убьют его в пути, не поймают. Вот и рыжий добрый барин, которого встретил на тропе днем, дал ему много денег – это не зря. Это сама судьба его выталкивает из черного дупла в зеленый свет.

Илье снился бородатый беглец – будто крадется он от куста к кусту, тише, тише, шаги приглуши, не выдай, эхо. А вот и лодка! И поплыл беглец – там облака, там плеск волны, там серебристый отсвет луны, там она…

Лампия на краю сна мелькнула в том самом красивом, пышном зеленом платье, в котором увидена была им в первый раз.

В послужном списке за 1887 год, подписанном лично Маляревским, у горного кандидата Ильи Дмитриевича Ярославцева, награжденного за честный и усердный труд медалью, значатся: жена Лампия 34 лет, сын Сергей 11 годков, дочь Наташа 9 годков и двухлетняя Ольга. Казалось бы, что здесь особенного: обычная семья. Но вот в чем загвоздка: живы потомки Ильи Дмитриевича и от Сергея, и от младшей дочери (у Натальи детей не было). Люди вполне достойные (все с высшим образованием, все почти трудоголики, есть кандидаты и доктора наук, математики, гуманитарии, географы). Сергееву линию пока трогать не стану, а про младшую дочь Ильи Дмитриевича скажу: наша общая бабушка – прабабушка – прапрабабушка Мария была преподавателем словесности и публиковала свои статьи в журналах и газетах… И кстати, автор (я) назван(а) в честь нее.

Постойте! Вы говорите, Мария? А где же малышка Ольга, которая сейчас, так смешно пыхтя, карабкается по мощной ноге своего сурового для всех, лишь только для нее сладко-медового деда?

Старик негодовал. Казалось, дубовая мебель и та подпрыгивает на половицах, норовя разбежаться от страха. Что ж такое делается, что ж делается! Предупреждал я ее, запрещал, наказанием грозил, да что наказанием – проклятием пугал, не выходи, говорил, замуж за этого голоштанного, правда, разбогател он поболе Саши, так теперь все, все, все теряет! Нищими остаются! Все – прахом! Детей с сумой по миру пустил! А позор-то, позор какой – судебное дело начато о его проступках служебных и этого петербургского прохвоста, я сразу каналью раскусил – как только его командиром назначили над рудниками… Ведь на Илью все бумаги уже были готовы и отправлены, говорил капитан Савельев, на утверждение в Петербург, осенью сразу 13-й чин бы получил – шихтмейстера, хоть и отменили прежние звания, не пишут теперь так – а мы, рудницкие, по старой памяти только так зовем… А там, гляди, и пошло бы дело быстро: чин за чином, поднялся бы высоко по служебной лестнице – ведь не глупее Ивачева! Вот Савельев благородный человек. Отказала ему Лампия – а он на Илью зла не затаил, из ревности его гробить не стал, а мог. А ведь так один и остался. Как перст. А этот мерзавец Кронид все свое воровство свалил на Илью!

– Успокойся, Никита Егорыч, – посеревшая лицом жена тревожилась не меньше, по дому ходила теперь точно дробясь, иногда глянешь, думал старик, а вроде и нет ее, а потом снова появилась – как так? Но не до жены ему было, когда в каждом встречном чудилась ухмылка злая: а зять-то твой казнокрад; видать, и ты получил свое-то богатство не честным путем, а?

– Да что с чинов этих, – пыталась утешить жена, – дед мой был штаб-лекарь, а ты в гильдии купеческой, а живешь лучше, вечно, мама рассказывала, по съемным квартирам, вечно в долгах, характер у него был тяжелый, больные от него разбегались, и дома своего у нас никогда не было, а у тебя и здесь каменный дом, и в Барнауле, пусть деревянный, но какой большой, просторный, два этажа на подклете, а знаешь ли ты, что молодой барнаульский фотограф Борисов виды города делает и дом наш на открытке будет?

– Чего? Какие виды? – Никита Егорыч переспросил с досадой: никакой фотограф его сейчас не интересовал. Ведь ладно рыжий этот зять, черт с ним, но ведь внуки-то его, вон малая Олюшка уж все дедовы колени облазила – сущий котенок.

Старик улыбнулся, вспомнив.

– Лампия ходит гордо, не сломила ее клевета на мужа!