Уже четыре часа мы лежим на осенней земле, под холодным солнцем, конца сентября. В разбомбленном трёхэтажном здании школы, засел снайпер. Впереди, заросший, травой по пояс стадион, позади посадка: кусты, деревья. Идеальное место для укрытия, но чуть выше, мы же лежим в овражке, который нам спасает жизнь.

Рассказали друг другу все истории о рыбалке и охоте, на войне рассказы о мирной жизни, словно сладкая карамель «Дюшес» на языке.

– Командир, смотри! – говорит мне Ясень, указывая куда–то в заросли травы. – Осень уже, а он цветёт.

Я, внимательно, вглядываюсь в том направлении, на ветру колышет лепестками нежный цветок мака. Алое пятно на фоне жухлой осенней травы, то замирает, то вздрагивает при порыве ветра. Так и слышится в каждом его движении: «Жив! Я жив! Я живой».

«Семена уже упали. Погода хорошая, вот он и взошёл. Созреть не успеет, даже. Пропало впустую зернышко. У всего должно быть продолжение. Любая жизнь не должна пройти впустую, пусть это и цветок», – думаю я.

– Я, давно, легенду одну слышал. От соседа, тот в Азии воевал, – говорит Ясень. – Жила, когда–то, женщина. Она была очень красивая: дочь земной женщины и бога. Этот бог, так любил её, что разрешил жить среди людей. Все мужчины при виде её сходили с ума, больше ни о ком и думать, кроме неё, не могли. Что там случилось, толком, не помню, но кто–то убил её, может из ревности. И боги решили наказать всех людей за это. На её могиле взошли алые маки. В то селение, где она жила, явился старец и научил из этих цветов делать опиум, уверяя, что это лекарство от всех болезней.

– Наказал, так наказал! – отвечаю Ясеню. – И не обманул, вот, что главное!

– А, и правда! Есть такие женщины, что раз увидел и помнишь всю жизнь, – говорит он. – У нас, в институте, такая была. Королева красоты, потом, женой бандита стала. Вместе с ним и убили.

– Нет, я таких не встречал. Красивых – да. Чаще всего, красивая и глупая. Мне, больше, умные нравятся, когда и поговорить есть о чем.

Со стороны школы раздаются автоматные очереди, взрыв гранаты. Шуршит рация, в районе бёдра: «Командир, чисто».

Роселла

Мы пересекли границу и остановились, дожидаться основную колонну грузовиков с гуманитарной помощью. Я буду замыкать колонну, а пока снимаю бескрайние поля, простирающиеся на километры вокруг. Под ногами шуршит придорожный гравий, я замечаю пустые гильзы, поблескивающие на солнце. Когда-то, на этих полях вызревали тонны пшеницы, сейчас засеяны лишь отдельные клочки земли, сиротские лоскуты на фоне необработанной земли. Я включаю камеру и снимаю несколько минут этот печальный пейзаж. После, убрав её, достаю сигарету и закуриваю, прогоняя по легким сладкий дым, успокаивающий нервы. Подходит Зорич, дёргает за ремень, привлекая к себе. Резко осаживаю его, ударом в область печени и почти выдыхаю остатки дыма ему а лицо.

– Полегче! – стонет он на выдохе. – Курить вредно!

Я закатываю глаза, его недвусмысленные намеки засели у меня в печенке.

– Папочку не строй! Всего на восемь лет старше! – язвлю ему в ответ.

– Я должен, присматривать за тобой, объяснять что и к чему.

– Ты путаешь понятия! Просвещать в сексуальном плане меня уже, давно не нужно.

Мимо, начинает движение колонна, фуры проносятся и коротко сигналят, поровнявшими с нашими машинами. Я, ещё немного, рассматриваю, до боли знакомый пейзажи забираюсь в салон своего джипа.

По стеклу стучат, опускаю стекло.

– Так и поедешь в одиночестве? – спрашивает Зорич.

– Иди уже!

Колонна продолжается путь. Чем ближе мы подъезжаем к пункту назначения, тем ярче становятся картинки моих воспоминаний.

Вот, за тем пролеском есть небольшое озеро, рядом с ним яблоневые сады. Мы добирались сюда, на велосипедах, бросали их в кустах и пробирались тайком к деревьям, где висели, тяжелыми гроздьями, на ветках наливные яблочки. А когда, сторож, подвыпивший старик в тельняшке, замечал нас, бросались врассыпную.

У того дуба, девочку Летти, почти нагнали и мальчик Санни протянул ей руку. Дальше они бежали вмести и достигнув поля, упали в высокую душистую траву. Лежали долго и неподвижно, пока крики сторожа не стихли.

– Ты где? Я тебя не вижу, – говорит Санни.

И Летти тянет, раздвигая стебли и колосья, руку, пока, не касается его: чувствует, как бьется его сердце на кончиках пальцев. Так они лежат и смотрят в голубое летнее небо, зная, что только сейчас и тут все реально.

Я вздрагиваю, пытаюсь забыть это воспоминание. Девочки Летти больше нет, она растворилась, спряталась за десятками новых имён.

Санни… Легкое, как летнее утро, имя. Где ты теперь? Что с тобой сделала война?

Проехав, километров двадцать, колонна разъехалась в разные стороны. Мы свернули к ангарам, где должны оставить свои автомобили и пересесть на военный транспорт, принимающей стороны.

Завожу машину, паркую, выключаю фары. Глаза привыкают к легкому полумраку. В центре ангара стоит группа людей в камуфляже, автоматы наперевес.

Медлю, я не боюсь, командировки в горячие точки для меня привычное дело, но это место особое. Выхожу, накидываю капюшон, накидываю косуху, надеваю рабочий рюкзак, там аккумуляторы для камеры, беру сумку с вещами.

Подхожу ко всем, ждут, только, меня.

Командира вычислила сразу, стоит по центру, взгляд острый, проницательный, глаза серые, сталь из–под чуть нависших бровей, рост чуть выше среднего.

Скидываю капюшон, протягиваю руку для приветствия командиру, что–то неуловимое на долю секунды меняется в его взгляде.

– Роселла Греф, репортёр, – коротко говорю.

Он также коротко кивает: сама невозмутимость, спокойствие, контроль ситуации, но мне понятно, они не ожидали увидеть среди команды женщину. Я как экзотический  фрукт, всем интересно, но как его нужно есть.

Мы первые, кого официально пустили на территорию, подконтрольную протестующим, хотя по тому, как общаются командир и Зорич, понятно, эти двое видятся не первый раз.

Командир несколько секунд, осматривает своих, ищет кого–то.

– Санни, проведи инструктаж, что можно снимать.

От одного звука его имени, волна боли проходит по телу, звеня колокольчиками в солнечном сплетении. Идет ко мне, немного вальяжно, с автоматом наперевес. «Узнал? Не думаю. Я его сразу. Они зовут его так же, как и я в пятнадцать лет. По другому невозможно.»

Нас садят по машинам, Зорич закуривает, командир, сначала, бросает в мою сторону изучающий взгляд, я достаю сигарету и затягиваюсь тугим дымом, минута неловкости позади. Настраиваю камеру, через несколько километров будет храм, хочу заснять его. Немного опускаю стекло, выбираю ракурс, Санни пытается поправить, вскидываю руку: «Камеру трогать нельзя!»

– Этот перекрёсток нельзя снимать, – говорит он. Вот, что изменилось – его голос, он стал низким, густым, вибрирующим в моей голове.

Из–за пиковидных тополей показался храм: белоснежные стены, какими я их помнила, в ранах от пуль, одной маковки нет, но гордая колокольня, так и тянется в синее небо.

– В северную часть попала авиабомба, – поясняет командир.

Проносимся мимо станиц и деревень, слушаем рассказ командира о том где, кто и когда погибли люди, это можно было принять за сухой доклад,  если бы не то, что почти всех он знает по фамилиям, как сложилась судьба сирот, для него это, явно, не статистика.

Возле одного из домов останавливаемся, в красивом, когда–то, саду, зияет воронка от бомбы. Рана. К нам выходит женщина, она общается с командиром, потом подходит к нам.

– Расскажите, что тут произошло? – прошу я.

Вся семья осталась дива чудом, погибли члены делегации из других стран, которые до этого не верили, что тут действительно идёт война. Я вспомнила этот момент.

К вечеру добираемся до места, отсюда до фронтовой линии километров сорок, некогда, цветущий город стал серым, он смотрел на нас бездушными глазницами выбитых окон и скалился кривыми остовами разрушенных домов. Едем в дальний район.