– Агаша… – Бог либо меня не услышал, либо не посчитал должным идти мне навстречу.

Макс прокашлялся и повторил уже более торжественным тоном:

– Агата!

А потом вдруг положил передо мной открытку.

Одноухий чёрно-белый медведь с нашитой на лапу заплаткой держал воздушный шарик в форме красного сердца и смотрел на меня глазами полными безбрежной тоски и абсолютной безысходности. Я осторожно заглянула на оборот и, не веря собственным глазам, прочитала:

«Пускай за окнами снежинки

Для тех, кто любит вечный май!

В моей сердечной валентинке

Три вечных слова прочитай:

Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ!»

Я оторвала взгляд от печатного текста, посмотрела на Глебова и угрюмо произнесла:

– Макс, это не смешно.

– А я и не хотел, чтобы ты смеялась. – Он яростно потёр правую щёку, что делал всегда, когда нервничал. – Ты знаешь, что своим чувством к тебе я бы никогда не стал шутить.

Мне стало очень грустно, а грусть из-за неразделенной любви, даже когда именно ты не разделяешь, не разделяешь и не устаешь говорить об этом в течение последних пятнадцати лет, да наложенная на злость из-за приступа слабости, это… это не оправдание жестокости, конечно, но я так устала. Чувствовать себя виноватой из-за того, что не люблю, из-за того, что он любит, из-за вечной его надежды на то, что всё рано или поздно изменится, из-за моей уверенности в том, что не изменится никогда.

Максик всегда был очень дорог мне, но любовь подразумевает какие-то более глубокие чувства. Буйство чувств. Страсть. Пожар. Лавину, смывающую на своём пути всё. ВСЁ. Планы, принципы, мысли, устремления, карьеру…

На меньшее я не была согласна.

И, как я уже сказала, назвать это оправданием нельзя ни в коем случае, но беда в том, что оправдываться мне было не перед кем. Права Галка Терещенко. Мой внутренний мир стерилен в своей чувственности.

– Значит, не стал бы… – протянула я, откидываясь на спинку стула. Хотелось орать от злости и разочарования, ведь я просила его, просила! А теперь опять жильё искать… Вздохнула.

– Макс, ты же знаешь, я ненавижу день Святого Валентина. – Он открыл было рот, чтобы что-то возразить, но я жестом попросила его помолчать. – И Восьмое Марта терпеть не могу. Но всё равно каждый год ты мне исправно приносишь открытку с зайцем или медведем в феврале и букет тюльпанов в марте. И снова, и снова, и снова сообщаешь о любви. Так говорил бы сам! Своими словами! Но нет, ты купил в «Глобусе» открытку, которую наше издательство выпустило. Я сама её делала. Я! И текст этот дурацкий подбирала. И ещё сорок девять таких же дурацких текстов. Максим! Ну, ты же обещал!

Глебов сначала покраснел, потом побледнел и решительно шагнул к моему столу, шепнув:

– Я правда люблю тебя, Агата.

– А я тебя – нет! – припечатала я, вконец разозлившись. – Не люблю, Максим. Что мне сделать, чтобы ты понял?

Он молчал. Навис надо мной, бледный, злой и молчал. Я видела, как дрожат крылья его носа, как рвано дёргается кадык и… ждала. Толком даже не знаю, чего.

– Лучше бы я тебя никогда не встречал, – наконец выдавил из себя Глебов. – Всю кровь ты мне выпила.

Он круто развернулся и пулей вылетел из моей каморки, не забыв при этом яростно шарахнуть дверью.

«Точно теперь будет полгода молчать», – с грустью подумала я и одним движением смахнула со своего стола всё, кроме монитора.

На работе я сидела до ночи, закрывшись в своем шкафу на замок, чтобы никто меня не нашёл, и с ненавистью вслушиваясь в звуки корпоративного пьяного веселья. Где-то часам к десяти тихонько звякнул внутренний телефон, и я несмело сняла трубку.

– Девка, ты там на себя руки из-за попорченного сапога не наложила? – заботливо поинтересовался Генрих Петрович.

– Живая, – ответила я хриплым от долгого молчания голосом.

– Вылезай ужо из берлоги, медведюшко. Ушли все.

И после секундной паузы:

– И он тоже урулил. Только пыль столбом стояла. Поругались, голубки? Или как?

– Генрих Петрович!

– Да не лезу я, не лезу… Иди. Правда все ушли. Я тебе супу макаронного заварю, в чашке, хочешь?

– Доширак? – улыбнулась я.

– Сама ты, дохлый ишак, – обиделся старик и произнёс по слогам:

– Чан ра-мён с куриным вкусом. Иди, накормлю… Придумает же… дохлый ишак… дура-девка.

– Ты мне скажи, Агафья, – требовал Генрих Петрович минут двадцать спустя. – Вот что тебе надо? Хороший же мужик, этот твой Максим…

– Он не мой, – вяло возмутилась я.

– Дура потому что! – Гибрид мушкетёра с гардемарином ребром ладони рубанул воздух. – Не была бы дурой, давно б твой был. Чего поругались-то? Ну? Молчать будешь?

– Не люблю я его, – стыдливо призналась я. – А ещё и открытка от Галки из себя вывела… Генрих Петрович, это так… стыдно, когда на день влюблённых тебе валентинку единственная подчинённая приносит!.. Давайте завтра об этом, а? Расскажите лучше, как корпоратив прошёл.

За что я люблю своего старикана, так это за чуткость и за то, что у него всегда есть, что пожрать.

От пуза налопавшись макарон и нахохотавшись до икоты (Генрих Петрович так дивно описывал, как народ расползался с праздника, что у меня к концу его повествования уже живот болел), я надела пальто и, поцеловав на прощание старика в щёку, вышла на порог издательства.

Нужно было ловить такси и ехать домой, а мне так не хотелось! Я знала, Макс теперь объявит мне молчаливый бойкот и будет игнорировать попытки извиниться и помириться, а, учитывая, что мы теперь живём вместе, возможно, приведёт к себе какую-нибудь девчонку на ночь, чтобы заставить меня ревновать. Она будет театрально стонать всю ночь напролёт, а утром Глебов выползет на кухню в одном полотенце на бёдрах, чтобы проверить, осталось ли что от моих обкусанных локтей…

Да, мы не впервые делили с Максиком жилье. Одна попытка у нас уже была. На первом курсе.

Если бы на улице была поздняя весна, как в прошлый раз, когда Глебов объяснялся в любви, я бы могла просто гулять до утра, бродить вдоль набережной и надеяться, что на моём пути не встретится какой-нибудь маньяк.

Но сейчас, к сожалению, была середина февраля, и гулять по таким сугробам да в недоломанных ботфортах – вообще ни о чём, как любит выражаться Галка Терещенко. В такую погоду только полные придурки гуляют, да совершенно безбашенные дети. Например, как те четверо, что играли в снежки недалеко от нашего крыльца.

– Эй, партизаны, – позвала я. – Вы хоть знаете который сейчас час? Куда только ваши родители смотрят?

– А у них ночное дежурство. Они врачи на скорой, – отчаянно картавя, сообщил самый младший на вид, а старший хмуро посоветовал:

– Вы, тетя, лучше топайте домой, а не суйте свой нос куда не просят.

Вот же хам!

– Я тебе сейчас дам, топайте!

– А вы поймайте сначала! – захохотали они и бросились наутёк, словно я бы и в самом деле за ними побежала. Шантрапа…

Я прошла метров десять до неожиданно оживлённого для такого позднего времени перекрёстка и остановилась на светофоре.

«Пройду пару кварталов, – решила я. – На Рокоссовского, по-моему, была стоянка такси».

А в следующий момент меня что-то с силой ударило между лопаток. С такой силой, что я качнулась вперёд и невольно выскочила прямо под колёса летящего на меня джипа. Большого и чёрного. Как катафалк.

«Вот же засранцы, – подумала я, уверенная, что это мальчишки отомстили мне, запустив снежок в спину. – И не сидится же им дома!»

Заметив меня, джип яростно завыл и заморгал огромными фарами, но я не то что убраться с его пути, я вздохнуть не могла от обжигающей боли в позвоночнике. Боль была такой сильной, что удара машины я на её фоне почти не почувствовала. Единственное, что я почувствовала, так это обиду за окончательно испорченные ботфорты и за пальто, которое теперь придётся отдавать в химчистку, если оно вообще выживет после моего столкновения с грязной снежной кашей, в которую я рухнула, как подкошенная. Хотя, собственно, почему «как».