Он еще не решил, какой вариант для него предпочтительней: обесценивание переживаний делает человека жесткосердным, а просветление – безразличным ко всему, не способным испытывать ни радость, ни горе. Он медлил с выбором, втайне надеясь побыть еще вполне живым, уязвимым, но способным переживать всю полноту земных страстей. А потому он искал способ отвлечься, перенести фокус внимания с внутреннего на внешнее.

Другая причина его готовности совершенно безвозмездно тратить свое время на Игната Тищенко крылась в том, что Мирослав считал людей самым интересным из всего, что только есть на земле. Вглядываться в их глубины он мог бесконечно. Сколько душ на планете, и все они отличаются друг от друга – эдакий калейдоскоп микрокосмов, который никогда не повторяет рисунка. В том, как по-разному складываются цветные стеклышки внутренних миров, Погодин умел разглядеть историю – будто книгу прочитывал. В каждой – уникальный рисунок боли и радости, слабости и преодоления, игра света и тени. Но в отличие от книг, где рассказ начат и закончен, внутренние миры людей переменчивы, подвижны – как закат на фотографии и в реальности.

Та история, которую Погодин читал в Игнате Тищенко, как нельзя лучше подходила, чтобы отвлечься от мрачных мыслей, от всех этих навязчивых размышлений о природе добра и зла, путях просветления и монохромной пустой изнанке вечности. История Игната была веселой, непредсказуемой, авантюрной. Тищенко был живым, по-настоящему. Все в нем искрилось жаждой жизни, торопилось за эмпирическим опытом, звенело как коробка с мальчишескими игрушками. И Погодин не жалел о времени, проведенном в его компании.

Вот и получалось, что Мирослав тратил свое время на Игната не с обреченностью педагогических будней, а с удовольствием. Впрочем, сам Тищенко радости от этого общения, похоже, не разделял. На дополнительные занятия он являлся с таким видом, будто всходил на эшафот. Но куда ему было деваться? Погодин вел один из профильных курсов, и без знания его дисциплины надолго задержаться на факультете у Игната шансов не было. А вылететь из института ему, судя по всему, очень не хотелось.

Гранит философской науки давался Игнату трудно. Не потому, что ему не хватало способностей, а потому, что не хватало желания его разгрызть. Он вынужденно выслушивал пламенные речи педагога, но всем своим видом демонстрировал смертную скуку. «Ничего-ничего, Тищенко, я из тебя сделаю человека, – в шутку подбадривал его Погодин. На что тот обиженно сопел и смотрел на доброжелателя исподлобья. Проявления такой непосредственности умиляли Погодина до счастья.

Лишь однажды калейдоскоп радужных стеклышек, в котором отражался Игнат, на мгновенье помутнел, сменил палитру на мрачные тона. Случилось это, когда Мирослав заметил на его запястье свежие шрамы. На частном уроке, с унылым видом выслушивая лекцию, Тищенко по привычке подпер щеку ладонью, и рукав рубашки с оторванной пуговицей скользнул вниз. Ткань обнажила бурые тонкие полоски на коже, которые складывались в некое подобие рисунка.

– Что это? – Ошалело спросил Погодин и подошел к Игнату ближе.

Тищенко поморщился, хотел было спрятать улики, дернул рукав. Но куда уж там. Мирослав вцепился в его запястье мертвой хваткой, разворачивая порезы к свету, изучая их характер и глубину.

– Я спрашиваю тебя, Игнат, что это? – Держа первокурсника за руку, он, казалось, пытался заглянуть в самую его душу, а тот, в свою очередь, с удивлением наблюдал, как глаза педагога из насыщенной, будто бархатной, синевы линяют в жесткий, ледяной индиго.

– Мирослав Дмитрич, ну не надо драмы. Что вы переполошились как отец родной? Это не то, о чем вы подумали.

– Порезы от бритвы на запястьях – это не то, о чем я подумал? Уверен? – С голосом Погодина тоже произошли странные метаморфозы, и Игнат понял, что сейчас лучше не испытывать его терпение.

– Зуб даю! Это не попытка суицида, всего лишь проверка одной теории.

– Какой еще теории?

– Теории о пути в Тихий дом.

Мирослав молчал, но, судя по тому, что он продолжал удерживать запястье Тищенко и буравить его взглядом, было ясно – он ожидает более убедительного и развернутого объяснения. Игнат быстро сообразил, что с этим придется смириться.

– Вы, Мирослав Дмитриевич, вряд ли об этом что-то знаете, но есть такие люди, нетсталкеры, они занимаются тем, что исследуют просторы Интернета в поисках всего странного, необычного, загадочного, мистического, если хотите. Конечная цель поисков – Тихий дом, самое дно сети, апогей виртуальности, портал в другое измерение. Как до него добраться, наверняка никто не знает, но теории существуют разные. Более или менее бредовые. Я решил проверить все. Просто на всякий случай. Мало ли. Вот я и проверил на днях теории о том, что в Тихий дом можно попасть, проснувшись в определенное время ночи, проведя некие манипуляции с компьютером и вырезав на коже слова «Тихий дом».

Слушая объяснение, Мирослав вглядывался в лицо Игната и пытался найти хоть какие-то признаки нежелания жить. Но ничего похожего в озорном взгляде зеленых глаз, веселых складочках в их уголках, под которыми семафорили жизнерадостные веснушки, и близко не прослеживалось. Уж на кого, но на человека в глубокой депрессии с суицидальными мыслями Тищенко точно не смахивал. Мирослав поднес его запястье чуть ли не к носу, разглядел полосы под разными углами – похоже, порезы неглубокие, царапины. Рисунок их действительно складывался в слова «Тихий дом».

– Что это за дичь? – Спросил Мирослав, когда Игнат закончил вещание.

– Согласен, звучит придурковато. – Тищенко почесал огненно-рыжую копну в районе макушки и скривил губы вопросительной загогулиной: – Но это потому, что вы не в теме. Не погружены, так сказать, в атмосферу поисков Тихого дома. Ну, в общем, Мирослав Дмитриевич, вы можете не переживать. Проверка теории с порезами завершена. Провалом, к сожалению. Больше я резать себе ничего не буду, клятвенно обещаю. Так что вы там говорили про этого… Пифагора?

С тех пор прошло несколько месяцев. Напичкав Игната необходимыми знаниями из первого семестра, Погодин поставил ему четверку по своему предмету и выпустил на волю. Уговор был прост: Игнат честно посещает лекции, и на следующем экзамене Погодин не придирается к его ответам. А в случае предъявления конспектов и активности на коллоквиумах Тищенко может рассчитывать на автомат. Впрочем, это был амбициозный план – рвение к учебе в Игнате так и не пробудилось.

Вот и сейчас, ощутив на плече уверенную хватку педагога, Тищенко сначала замер как вкопанный, потом медленно повернул голову, будто до последнего надеялся, что худшие опасения не подтвердятся. Разочарования скрыть не получилось – он шарахнулся от Погодина как черт от ладана.

– Мирослав Дмитрич, че началось-то опять? Я ведь на лекции хожу… Был сегодня. Вы же сами на меня косились!

– Я тоже рад тебя видеть, Игнат, – искренне и весело сообщил Погодин.

– Блин… – было ему ответом. А следом послышалось еще и бестактное цыканье.

Почему-то от этого неприкрытого хамства настроение Погодина только улучшилось. Вот уж воистину чудны дела твои, Господи!

– Как спалось-то на лекции? – Не удержался он.

Тищенко снова цыкнул (совсем уже рефлекторно, порывисто), вздохнул, бросил на истязателя косой обиженный взгляд, и Погодин рассмеялся в голос, тряхнув каштановыми кудрями, чем вызвал пару девичьих вздохов.

– Я не спал, просто я с закрытыми глазами слышу лучше.

– Я так и думал.

– Раз уж ситуация прояснилась, можно мне идти?

– Я к тебе по другому вопросу. Помнишь, ты мне про Тихий дом рассказывал?

– Блин, ну Мирослав Дмитриевич, я же вам сказал уже: я больше не буду руки резать. Честное нетсталкерское.

– Я понял, что не будешь. Верю! А вот про нетсталкеров своих давай-ка поподробнее.

– Зачем это?

– Это лично мне для дела надо. К тебе оно отношения не имеет.

Услышав это заверение, Тищенко, кажется, расслабился. Расправил плечи, распрямился, благодаря чему стал Погодину почти по подбородок. Мученическое выражение лица сменилось обычным, задиристым: внутренние уголки бровей приподнялись, в уголках глаз наметились веселые морщинки, сами глаза заиграли озорством.