– Добрый день, Ирина Петровна. В общем, так, мне нужны все устройства, с которых Лиза могла выходить в Интернет. Ноутбук, телефон, планшет, если был. Всё, что есть.
Лаптева от неожиданности растерялась, будто мысли и слова в ее голове разметало внезапным сквозняком, и она не может сообразить, что первым делом подхватить в этом хаосе.
– Да, конечно, конечно, Иван Андреевич, – нашлась-таки она. – Все, что нужно, берите, что угодно. А вы…
Замятин впервые с момента их знакомства заметил в ее помертвевших глазах теплые, живые всполохи.
– Вы меня пока ни о чем не спрашивайте, я обещать вам, как и прежде, ничего не могу. Возможно, никакого толка от Лизиных гаджетов не будет, но я попробую сделать все возможное.
– Да-да, я понимаю, конечно, – заволновалась она, боясь спугнуть удачу. – Я сейчас привезу, я быстро, туда и обратно.
Она боком, с оглядкой на майора, сделала несколько шагов в сторону бульвара. Замятин поначалу и сам думал попросить ее привезти ему все необходимое на Петровку, но, посмотрев на ее изможденный вид, того и гляди в обморок рухнет, на стоптанные полусапожки, нещадно изъеденные реагентами, на жертвенную покорность, вызывавшую в нем жалость и раздражение одновременно, вздохнул:
– Я сам вас отвезу. Заодно осмотрюсь еще раз свежим взглядом в Лизиной комнате.
Его «жигули», припаркованные в переулке, еще не успели остыть. Лаптева осторожно села на недовольно крякнувшее переднее сиденье, прижала к себе сумку, будто бы что-то ценное могло лежать в этом заношенном мешке, замерла истуканом, уставившись вперед невидящим взглядом. «Волнуется, – мысленно констатировал майор и снова почувствовал легкую рябь раздражения. – Ну что за человек – вечно натянутая струна. Сам рядом с ней непроизвольно напрягаешься до скрипа». Он завел мотор, машина вздрогнула и тронулась, пилить им теперь через всю Москву, на спальную окраину. Ирина Петровна молчала, сидела все так же напряженно, будто располагающая к вольготности конструкция кресла была, что называется, не про ее честь. Чтобы нарушить гнетущую тишину, Замятин сам завел разговор, лавируя в плотном трафике на своей неуклюжей колымаге. Понятное дело, светские беседы о погоде были бы неуместны, и он задал вопрос, который уже звучал из его уст в ее адрес, ничего оригинальнее не придумал.
– Почему вы все-таки так уверены, что Лиза не могла уйти из жизни по собственному желанию? Без постороннего вмешательства?
Вопрос будто пробудил Лаптеву ото сна. Она пошевелилась, глубже угнездилась в сиденье, но все равно не позволила себе расслабиться. С ответом не торопилась, подбирала слова.
– Лиза хорошая дочь… Была. Была хорошей дочерью… Извините, никак не могу привыкнуть. Она знала, не могла не знать, какую боль это мне причинит. Она любила меня и просто не могла так поступить.
– Но, может быть, ее собственная реальная боль в какой-то момент перевесила вашу гипотетическую? – Мягко гнул свою линию Замятин, в глубине души надеясь, что Лаптева даст ему «вольную», признав смерть дочери сознательным самоубийством.
Она снова медлила. Переваривала неожиданно подброшенную мысль. По ее застывшему профилю майор не сумел определить: думала она об этом раньше и не смогла определиться с ответом или в данный момент испытывает нечто вроде озарения?
– Она ведь была совсем еще девочкой. Какая душевная боль может быть у ребенка? Она и пожить-то еще не успела, – наконец, неуверенно сказала она.
Майор уловил в ее тоне некую внутреннюю борьбу и, взглянув на собеседницу, теперь словно увидел по-новому. В ее лице раньше ему не бросалось в глаза ничего, кроме страдания, а сейчас померещилось что-то кукушечье. Продолжая смотреть поверх автомобильных крыш, она моргнула совсем по-птичьи – щелкнула веками, словно затвором фотообъектива, и снова распахнула глаза.
«Какая боль может быть у ребенка?» – Замятину было что ответить на этот вопрос, но он решил воздержаться от ликбеза. Он вспомнил свое детдомовское детство. Тогда не только деревья казались ему большими – гипертрофированным виделось все. Особенно то, что ворочалось внутри сначала бесформенной субстанцией, то и дело застящей свет солнца и зелень травы. Субстанция все меняла очертания и формы, пока в итоге не ощетинилась дикобразьими иглами, не предстала больным и злым зверем. Это было его первое ощущение мира. И уродство его не было связано с тем, что маленький Замятин успел повидать многое, а с тем, что за столь малый отрезок пути повидал только плохое. Ощущение мира в первом его воплощении вовсе не внушало Ване Замятину безоговорочной любви к жизни, оно пугало его. Хотел ли он тогда жить? Скорей воспринимал жизнь как тяжелую повинность, которая отчего-то выпала на его долю. А потом вырос, стал сильным, независимым и начал творить свою реальность сам, перестав быть ее заложником. Так было в его детстве, и он мог понять, что способно подтолкнуть ребенка на край обледенелого парапета.
– Лиза много времени проводила в Интернете? – Перевел он тему.
– В Интернете? Я не знаю наверняка. Лиза очень развитая девочка, умная. Она много времени проводила в своей комнате, часто за компьютером. Но в Интернете ли? Современные дети совсем не такие, как мы. Так много всего появилось за последнее время, мне было трудно разобраться в ее увлечениях, вникнуть как следует. Я ведь даже не знаю, как этот компьютер включать, а уж что она за ним делала… Музыку слушала, мультики эти странные японские смотрела…
– Ясно. Я, честно признаться, и сам по части современной техники не большой специалист.
– А зачем тогда вам ее ноутбук?
– Ну, во-первых, изучать ее технику буду не лично я. Есть для этого специально обученные люди. А во-вторых, именно через Интернет Лиза могла завести знакомство с сомнительными личностями. Возможно, даже слишком сомнительными.
– Вы ведь проверяли уже ее контакты в этих… социальных сетях.
– Проверяли. Мы проверяли ее переписки, но если копнуть глубже, возможно, удастся узнать что-то еще.
Оставшийся отрезок пути проехали молча. Впустив Замятина в подъезд, Лаптева поднялась на третий этаж, покопошилась в замке, распахнула дверь и пропустила майора вперед. Через мгновенье за его широким плечом щелкнул выключатель и коридорный сумрак развеял желтый электрический свет. Майор, конечно, уже бывал здесь прежде, когда выяснял обстоятельства гибели Лизы. Но это было около месяца назад, и тогда жилище Лаптевых хоть и не производило впечатления идиллического семейного гнезда, но все же хранило живое тепло. Теперь же эта квартира показалась ему выстуженной и помертвевшей как каменный склеп.
– Вы хотя бы питаетесь, спите? – Рефлекторно спросил майор и осекся, зарекался же не переступать черту делового общения.
Лаптева растерялась, будто ее застукали на месте преступления. В желтом коридорном сумраке сгустилась тишина.
– Конечно, конечно, – первой очнулась она. – Извините, у меня просто не прибрано.
Немного помедлив у комнаты Лизы, она наконец толкнула дверь и вошла. Там все было так же, как месяц назад. Тот же кит с красным зобом на бледно-сиреневых обоях, так же застеленная пестрым лоскутным покрывалом кровать, стоящая изножьем к окну, и сиротливо сидящий на ней плюшевый муми-тролль с той же неуместной добродушной улыбкой. На стуле перед письменным столом у окна по-прежнему висели вещи Лизы, будто она сняла их только вчера и вот-вот наденет снова: джинсы, черная водолазка. И только черная юбка-пачка, наброшенная на угол спинки стула, топорщилась многослойной сетчатой тканью будто в траурной торжественности.
Лаптева подошла к столу, неспешно и бережно, как реликвии, начала собирать вещи дочери: ноутбук, телефон, зарядки. Ожидая ее, Замятин невольно засмотрелся на фотографию в металлической рамке, которая стояла рядом с небрежной стопкой учебников.
На черно-белом снимке, местами отдающем в желтизну, рассеянно улыбалась молоденькая Ирина Лаптева. Она смотрела в объектив, словно в туманную, но прекрасную даль, и в глазах ее было то выражение, которое присуще лишь молодости. Не зря ведь даже при самой ухоженной внешности возраст женщины выдает себя во взгляде. На фото Лаптева приникла к груди мужчины, в котором Замятин без труда узнал отца Лизы. Его тогда еще густые каштановые волосы, отросшие после стрижки, лежали небрежно, шею визуально удлинял вырез расстегнутой на несколько пуговиц белой рубашки. Все в нем дышало той же молодостью, но вот взгляд был куда серьезней и острей, чем у жены. «Красивая была, наверное», – подумал майор про Лаптеву, пытаясь лучше разглядеть выцветшее изображение.
