Говорят, что, когда человек умирает, перед его глазами, словно кинопленка, проносится вся его жизнь. Видимо, я умирала, раз в моей голове начали проходить воспоминания, словно солдаты на параде. Вот только я не очень помню: воспоминания идут по порядку или в обратном порядке? Мои шли по порядку… Хотя, наверное, это уже и не важно. В глухой, кромешной темноте, забравшей меня к себе, вдруг словно включили свет. Сначала это было просто размытое белое пятно, но оно все разрасталось и разрасталось, становясь всё чётче и ярче. А потом к нему словно добавили звук. И, словно сквозь меня, чередой поплыли мои же воспоминания…

Мачеха опять начала дурить. А чего прикажете ждать от бабы в климаксе? Конечно же, одновременно с её приливами и отливами и дикие идеи то приходят в её отнюдь не светлую голову, то уходят безвозвратно. Так что, слава Богу, её склероз помогает мне не надорваться.

И ведь угораздило же папа́ жениться на дриаде с её двумя порослями. Не, я понимаю: из гуманных побуждений. Смена климата в нашем царстве погубила бы редкое растение, если б он не перетащил его вместе с живущей в нём дриадой к себе в дом. Но вы когда-нибудь имели дело с растительным царством в лице его трех представителей? Нет? И не советую, страшное это дело. Вечный голод и вечное желание подчинить себе всё вокруг, возвысившись над лесом и заполонив всё пространство своими отпрысками. А ежели в лесу не климатит? Ну-у тогда заполняется всё, что под руку попадется, а местная флора, за каковую считалась в данном случае я, вытесняется. На кухню для начала. Где я после женитьбы отца и стала пребывать. А поскольку растительность другого вида требовалось забить своей в данном случае не только числом, то и работать я стала за всех сбежавших из дома слуг вместе взятых.

Не, я не жалуюсь, ибо, как говорит моя крёстная, жизнь – это учеба и развитие.

Вот я и учусь чистить камин (– Ну чего ждешь, грязнуля, подкинь дров в камин!*[1]), драить пол (– Давай, бездельница, подмети пол!*), затягивать новой мама и её двум кикиморам корсеты и вышивать крестиком, иногда многоэтажным.

Впрочем, справедливости ради стоит заметить, что последнему я учусь у своей крёстной. Ну и, несомненно, любовь и жалость к отцу о-очень сильно развивают терпение и пофигизм вкупе с умением выкручиваться и выживать в нечеловеческих условиях.

Хотя и моему терпению иногда бывает предел. В такие моменты жизни хочется взять в руки топор и отправиться в оранжерею рубить под корень редкие растения, а сверху пеньки ещё и полить саморучно сваренным зельем, чтоб ни один росток больше не проклюнулся. Но… но я знаю, что для отца это будет страшным ударом. И как представлю себе его глаза, когда он зайдет в теплицу и там не увидит ничего, только пустоту, так рука сама ставит топор в угол. Вот этой моей любовью и пользуются беззастенчиво мачеха с её дочерьми. А я вырабатываю кротость, смирение и философское отношение к жизни.

Так и сегодня с утра случился явный перебор со стороны новой родни по испытанию моего терпения. Ни свет ни заря королевский глашатай объявил про ежегодный бал во дворце Его Величества. Это должен был быть мой первый бал. Ведь мне исполнилось шестнадцать. Честно говоря, мне порядком поднадоело быть вечно в грязи, пыли и саже, так что слабый лучик надежды на чуть развеяться робко заблистал в моей душе, превращаясь в горячее желание побывать-таки на балу и пусть ненадолго, но окунуться в мир роскоши, хороших манер и изящных людей.

У мачехи, чьим росткам тоже исполнилось по шестнадцать, в голове сразу же созрел план по захвату дворца и царства. Зону произрастания требовалось расширять как-никак.

(– Ну, мои дорогие, – сказала мачеха своим некрасивым дочкам, – наконец-то судьба вам улыбнулась. Мы едем на бал. Я уверена, что одна из вас обязательно понравится принцу и он захочет жениться на ней.

– А как же другая? – в один голос спросили сестры.

– Не волнуйтесь, для другой мы найдем какого-нибудь министра*.)

«Бедный принц», – я сочувственно вздохнула, выжимая половую тряпку.

О том, чтобы попроситься на бал с ними, и речи быть не могло. Меня и так воспринимали как злостный сорняк в их изысканном сообществе, а уж просьба о присутствии на балу однозначно была бы воспринята как покушение на их территорию. Естественно, перед отъездом из дома моя новая маман не преминула мне подгадить:

(– И не думай, что ты будешь бездельничать, пока нас не будет дома. Я найду для тебя работу.

Она огляделась по сторонам. На столе, около большой тыквы, стояли две тарелки: одна с просом, другая с маком. Мачеха высыпала просо в тарелку с маком и перемешала.

– А вот тебе и занятие на всю ночь: отдели просо от мака*.)

Честно, после их отъезда я шлепнулась на ступени крыльца, уткнулась лицом в передник и первый раз в жизни разревелась. Слёзы градом катились по грязным щекам, оставляя две светлые дорожки, глаза покраснели, губы и нос распухли. И только я собралась в очередной раз душевно и с надрывом всхлипнуть, как над ухом раздался знакомый насмешливый голос с хрипотцой:

– Ну и чё сидим? Чё ревём?

– Потому что обидно-о-оо! – проикала я в ответ, поднимая заплаканные глаза на крёстную.

Это была она! Фея! Пьяная в хлам и с топором в руках. Его обухом она изящно постукивала одной рукой о ладонь другой.

Видок у неё, конечно, был ещё тот: остроконечная шляпа сдвинулась набок, прическа растрёпана, пышное платье сзади заправлено в трусы. В руках вместо волшебной палочки топор. Крылья бабочки за спиной превратились в чёрные крылья нетопыря, тушь размазана по лицу. В зубах сигара. Вид са-а-мый счастливый. Ну всё ясно – провела бурную ночь со своим бойфрендом (он у неё горгулья), там и крыльями махнулись. То ли спьяну, то ли торопилась?.. Во-о-опрос… однако. И этот самый вопрос так меня заинтересовал, что я даже плакать перестала.

– Ну вот, другое дело! – оптимистично проревела крёстная, нависая своей мощной грудью над моей головой.

– А топор зачем? – спросила я первое, что пришло мне в голову.

– Да какая разница, чем махать! – философски заметила она.

– И то правда, – кротко согласилась я.

Спорить с пьяной феей двухметрового роста, да ещё если у неё в руках топор, и она жаждет им помахать – себе дороже. Так что я по пустякам не спорю. Что, видимо, понравилось моей Феечке, потому как она безапелляционно заявила, выпуская мне в нос кольцо табачного дыма:

– Ты едешь на бал.

Я ничего не ответила, лишь грустно оглядела себя с головы до ног. Да и без слов всё было ясно: волосы спутаны, физиономия в саже, одета в полурваное тряпьё, на ногах разношенные тапочки, просящие есть. В общем, грустное и малопривлекательное зрелище. Но мою крёстную это, похоже, не смущало.

– Сейчас мы сделаем из тебя красавицу, – оптимистично сообщила она.

«Ой-ёй…» – промелькнула в моей голове заполошная мысль.

Но додумать я её не успела: фея вдохновенно взмахнула топором и… растущая на огороде тыква превратилась в карету, пробегавшая мимо кошка стала кучером, а жирные крысы, обитающие в подвале, стали лошадьми.

– Ну вот, – Фея удовлетворённо потрогала большим пальцем левой руки лезвие топора.

Затем ловко, что твой индеец, переместив его в левую руку, пристально уставилась на меня, отчего по моей спине пополз неприятный холодок. Взгляд у крёстной был внимательно-кроткий, что и пугало. Радужка бирюзовых глаз чуть расширилась, став словно ещё чернее. И из её глубины, клубясь, стал подниматься тёмно-серый туман. Словно чёрный смерч, он заполнял собой радужку. И огромные раскосые глаза Феи уже были не цвета мёртвой бирюзы, а антрацитово-чёрные с зеленоватыми всполохами молний, вспыхивающих по всей спирали чёрного смерча, поднимавшегося у неё изнутри и рвущегося наружу. Казалось, что сейчас вся эта чёрная буря выплеснется из них, начав заполнять собой всё вокруг, но Феечка, видимо, руководила процессом, потому как чёрная буря остановила своё движение вверх, клубясь и сверкая молниями на самой кромке её глаз и нашего мира.