Аля взяла протянутую рюмку, вернее сказать, выкрашенный зеленой краской алюминиевый колпачок, проглотила залпом пахучий коньяк и даже не поморщилась. Только непрошенная слезинка одиноко скатилась по левой щеке.

– За то, что мы здесь оказались, – выдохнула она.

– Да, – кивнул Тошка и отхлебнул прямо из фляжки. – А теперь давай, угощайся. Налетай, пока горячее.

Это была шутка: примус вместе с остатками надоевших консервов и круп оставили в Лежбище. С собой взяли только «свежатинку», никаких консервантов, если не считать обрубка сервелатной волшебной палочки по 9.80 за кило. Только мятый картофель в намертво въевшемся мундире, мягкие огурцы, вялые веточки кинзы и петрушки, лук, некогда зеленый, а теперь пожелтевший; с особым подозрением ели яйца. Но ничего, вроде бы обошлось без жертв. Нашлось даже молоко в литровом пакете-пирамидке. Купленный в местном магазине, где он проходил по прейскуранту под забавным названием «кумыс говяжий». Пакет сперва затерялся где-то среди прочих припасов, а этим утром неожиданно обнаружился. Конечно, за неделю пребывания под землей молоко успело превратиться в простоквашу, но и простокваша очень даже пришлась ко столу.

– Налегай, налегай на колбасу, – командовал заботливый Тошка, скармливая ей горбушку черного хлеба с кружочками сервелата. – Все равно завтра домой, не обратно же тащить.

– Да? А если я объемся и в лаз не пролезу? – сопротивлялась Аля. – Если застряну в стене, как Винни-Пух?

– Ничего, не застрянешь. Мы тут, наверное, задержимся. Переночуем, а завтра с утра уже двинемся. Ты не против?

Нет, она была не против.

Оставшийся после пиршества мелкий мусор аккуратно завернули в целлофан и убрали обратно в рюкзачок. Мусорить в Колонном Зале казалось кощунством.

Кстати, именно тогда пещера получила свое название. В тот день они исходили ее вдоль и поперек, все, что смогли, увидели, все, до чего дотянулись, потрогали и постарались запомнить. Тошка раз пятнадцать обругал себя за то, что не взял в поездку свой «Зенит». «Кто же знал, – однообразно сетовал он. – Кто знал…» Впрочем, вспышки к фотоаппарату у него все равно не было.

В конце концов их путь завершился у знакомого холма.

– Давай устраиваться, – сказал Тошка и стал деловито разворачивать спальный мешок. – Завтра тяжелый день. Пока наверх выберемся, пока до поселка доплетемся, а потом еще на вокзал… Ох-ох-оооох! – Он зевнул.

– Мы что, будем спать здесь? – удивилась Аля. – На столе?

– Это не стол, а подходящий элемент ландшафта. Сухой и более-менее ровный. А что тебя смущает?

– Да… ничего. – Аля неопределенно помотала головой. Никаких аргументов против вроде бы не приходило на ум. – Просто странно.

– Ничего странного. Давай уже, ложись, – сказал Тошка, помог Але снять каску и выключил налобник. – Я тоже, сейчас…

Примус остался далеко, по ту сторону безымянного тоннеля, поэтому когда в темноте послышался тихий перестук спичек в коробке, Аля подумала, что Антон собирается сжечь перед сном таблетку сухого горючего, как уже пару раз делал в Лежбище. Конечно, для того, чтобы действительно прогреть огромную пещеру таких таблеток понадобилось бы, наверное, миллион, но, как правило, хватало и легкого запаха дыма, чтобы почувствовать, как теплеет вокруг. Психологически теплеет. Однако Тошка удивил ее: вместо круглой таблетки достал откуда-то настоящую свечу. Оказывается, в своей потрясающей предусмотрительности, он догадался захватить и ее. Лежа на спине, Аля завороженно наблюдала, как свеча медленно проплывает над ней, склоняется над обломком черного оникса, чтобы пролить над ним несколько парафиновых слез, а потом сама утверждается сверху. Только теперь Аля обратила внимание, что этот невзрачный камешек непонятной формы идеально годится на роль подсвечника. Сразу стало психологически тепло и так… романтично.

В ту ночь они с грехом пополам забрались в один спальник. В последний раз.

Потом Тошка заснул, только часто ворочался, пытаясь отыскать удобную позу, и периодически всхрапывал, когда сделать это не удавалось. Ему было не слишком комфортно на твердом ложе и в непривычной тесноте. А Аля долго еще лежала с закрытыми глазами, перебирая в уме большие и маленькие радости прожитого дня.

В этой пещере, казалось ей, обязательно должны обитать гномы. Или какие-нибудь еще сказочные персонажи, но обязательно добрые. Среди них она чувствовала себя Белоснежкой.

О том, что у сказки не всегда бывает счастливый конец, Аля не думала. И вообще, ни одна тревожная мысль не посетила ее за весь этот день, ни единое дурное предчувствие.

В частности, ей не приходило в голову, что минеральные образования, украшающие стены и пол пещеры сильно смахивают на зубы. Гигантские и очень крепкие, потому что за тысячи лет непрерывного роста они ни разу не испытывали недостатка в кальции. Ее также не озаботил тот факт, что холм, на вершине которого она лежала рядом с мужем, больше, чем на спину закопанного мамонта, походил на алтарь. А ведь, как, без сомнения, объяснил бы Тошка, если бы Але удалось его растолкать, первоначально алтарь представлял собой не что иное как жертвенник. То есть место для ритуальных жертвоприношений. Наконец, она так и не смогла сообразить, что же так насторожило ее в Тошкином предложении улечься спать на месте недавнего пиршества. Между тем причина ее настороженности была весомой и очевидной. Суть в том, что люди, как правило, не имеют привычки лежать на столе. По крайней мере живые люди.

Но ни о чем таком Аля, разумеется, не думала. Она ощущала лишь приятную усталость и покой. Слушала капель с потолка и, чтобы все-таки заснуть и завтра не клевать носом всю долгую дорогу до вокзала, считала про себя невидимые мутноватые капли.

Кап… Кап… Кап…

Теперь она считала тройками. Шестьдесят три замечательно делится на три, без остатка, и Аля загибала палец – либо отгибала, если загибать становилось нечего – уже не всякий раз, когда подтягивала к себе правую ногу, а только после трех подтягиваний. Так было легче считать. Ползок, другой, третий – загнуть палец и полежать немного, переводя дыхание. Двадцать одна остановка – и привал. Вернее сказать, водопой.

Строго говоря, она могла бы обойтись без счета вообще, на всем участке пути от Семикрестка до Поилки нет никаких посторонних ответвлений, куда она могла бы по ошибке свернуть, а само озерцо-колодец чувствуешь издалека, но она все-таки считала. По привычке и потому, что счет помогал ей, если можно так выразиться, скоротать время в пути.

Длинные вязаные перчатки со срезами на кончиках пальцев, предохранявшие ладони и запястья от порезов и ссадин, Аля давно потеряла. Сняла для какой-то надобности, а потом забыла надеть. Или это сработала подсознательная брезгливость? Ну и пусть. Все равно пользы от двух размочаленных, не поддающихся стирке тряпочек – чуть. А вот комбинезон действительно, не только по названию, но и на деле оказался защитным. Хотя и в определенных пределах. К примеру, оба рукава на предплечьях и брючина в районе здорового колена от постоянных вылазок истончились и грозили вскорости протереться до дыр. Но пока что все было терпимо. Да, относительно терпимо.

Аля покрепче закусила конец веревки, который не переставала сжимать в зубах всю дорогу от Лежбища, чтобы не рассмеяться. На глубине двухсот с чем-то метров, рассудила она, посреди изгибающегося греческой буквой «кси» тоннеля, в кромешной темноте ее смех прозвучал бы несколько… несколько неуместно.

«Ну ты, подруга, совсем, – высказала она себе. – Еще немного – и куку! Начнешь разговаривать сама с собой».

И тут же огрызнулась в ответ:

«Да? А с кем еще?»

Действительно, с кем еще? Кроме нее, тут вроде бы нет никого из посторонних, а жаль. Она бы им, пожалуй, объяснила, чем ее так рассмешило словечко «относительно». О да! Она вообще могла бы много чего порассказать на эту тему.

Относительно? Ха! Все на свете относительно. Первым до этой простой мысли дошел Эйнштейн, правда, интуитивно, поскольку был теоретиком. Ему бы сюда, в пещеру, хотя бы на недельку. На практику, мрачно думала Аля. Уж она бы объяснила ему – на пальцах, что такое настоящая теория относительности. А то вот некоторые думают, что относительное – это все, что не безусловно. А что безусловно-то? Где оно, безусловное? Ну-ка, приведите примеры!