Как-то после заката холодной ноябрьской ночью я услышала громкий шепот Хоуп со второго этажа:
– Клянусь, я иногда вижу его. Он стоит в тени или смотрит ночью в кухонное окно.
– Кого? – фальшиво спросила я, и, прежде чем я успела извиниться, Дрю с топотом рванул наверх и хлопнул дверью своей комнаты. Я так долго притворялась, что часто забывала, как быть честной.
Хоуп закатила глаза, как это прекрасно умеют все семнадцатилетние девчонки.
– Кто там? – спросила Джада, которая выбежала вслед за Хоуп. Ее глаза сверкали, а с волос, завернутых в полотенце, капала вода на ночнушку, дырявую футболку с Гамби[3], которую я носила в средней школе и к которой девочка очень привязалась.
Я сердито уставилась на Хоуп, и она подняла руки, сдаваясь. Она не знала, что Джада уже вышла из душа.
– Мы говорили о курьере, – сказала я, привычно возвращаясь в шкуру притворщицы.
Джада, самый пугливый ребенок, которого я знаю, уже забыла, о чем речь. Она захихикала, обнаружив, что, пока она отцепляла правую руку Романа от уха Херши, он успел вцепиться в собаку левой. Схватка почти не нарушила сон лабрадора. Мы теперь разрешали собаке спать в гостиной, дружно согласившись, что ее нужно обезопасить от рыскающего в округе койота, вой которого мы слышали в лесу.
В эти годы мы боялись не только Мэтта. Мэтт был самым жестоким, но достаточно разумным, чтобы понимать, что я набралась храбрости и купила револьвер. Несмотря на все страшные ночи, когда он сжимал руки на моем горле, в моей памяти он уже стал маленьким и жалким человечком. Человеком, которого видела или вообразила Хоуп за окном, был мужчина, от которого мы ушли до Мэтта. Его звали Адам. Он преследовал нас, потому что двинулся рассудком и уже ничего не боялся. Когда-то он был вменяем. Он даже был гением. Но между гениальностью и помешательством грань действительно тонка, и он давным-давно ее перешел.
Именно он не давал нам прийти в себя. Из-за него мы так глубоко спрятались в собственные раковины, что не могли протянуть руку помощи даже друг другу.
Той осенью мы жили практически в тишине, ожидая продажи дома, ожидая начала новой жизни, ожидая, когда рассеются наши страхи.
Мы все были в таком напряжении, что никто из нас нормально не спал. Роман временно перебрался в мою кровать после того, как три ночи подряд я пролежала на полу возле его кроватки, держа его за руку. Наверное, мы бы высыпались все вместе, если бы у нас был огромный матрас и мы могли бы запираться в убежище на ночь. Жестокая ирония: теперь, когда опасные мужчины убрались из нашей жизни и нам не приходилось все время ловить тревожные сигналы в их поведении, мы все равно днем и ночью сохраняли бдительность, ожидая, что кто-то из них явится. Ожидая нового удара, который невозможно предсказать.
Вторник перед каникулами на День благодарения я провела в сборах перед побегом. Я держала эту идею в тайне не только от детей, я даже не стала записывать адрес лесного коттеджа, который арендовала в паре часов к северу от нас у подножия Озаркских гор. Пару недель назад там было красиво, пока листва еще не опала, но даже унылый пейзаж больше бы нас порадовал, чем вид из окна кухни.
– Что случилось? – спросила Хоуп, когда зашла в дом и увидела ряд чемоданов. Затем повторила: – Что случилось? – от дрожи ее голос срывался, казался резким и старушечьим. – Он что-то сделал? Он приходил сюда?
Я сбежала вниз по лестнице, едва не прокатившись по последним четырем ступенькам, когда увидела, как она побледнела.
– Ничего. Все в порядке. – Но я выглядела смущенной, так что ее это не убедило. Я подняла вверх обе руки. Сдаюсь. – Нам просто надо выбраться отсюда на пару дней, или мы сойдем с ума. Никто сюда не приходил. Ничего не случилось.
Она кивнула.
Дрю пнул свою спортивную сумку. С его точки зрения, все происходящее выглядело как побег, и ему это не нравилось.
– Куда? – спросил он.
Как давно он произносил что-либо вслух?
– Я скажу в машине, – я взмахнула руками. – У вас есть двадцать минут, чтобы собрать игрушки для тихих выходных. Одежду и все необходимое я упаковала.
Примерно через сорок минут после того, как мы выехали, а потом вернулись за туфлями Джады – как девочка может сесть в машину и не заметить, что на ней нет туфель, я никогда не пойму, – мы, наконец, отправились на север, прочь от нашего жилища, которое не было нашим домом. Дети сидели в креслах прямо, их глаза смотрели вперед, но мыслями они оставались позади.
Когда мы забыли, как правильно путешествовать? Когда мы забыли, как смеяться?
Джада оживила поездку, подключив телефон к радио и замучив нас ремиксами популярных песен в исполнении Элвина и бурундуков. Детские споры по поводу музыки – это верный признак семейного путешествия. Уже неплохо для начала. Я решила не приберегать мой фирменный фокус на случай неприятностей: мы и так были по уши в проблемах. «Doritos с сыром?» – спросила я, вынимая хрустящий пакет из-под пассажирского сиденья, где расположилась Хоуп и три сумки, которые не уместились в багажнике моей Honda Accord.
В последнее время мне не приходилось видеть их более счастливыми. Doritos были редким лакомством. Годы назад Адам запретил есть их в доме, потому что он терпеть не мог их запах. Даже после того, как он ушел, я все равно позволяла запаху чипсов напоминать мне о нем. Но нет. Мы избавимся от дурацких воображаемых ограничений. Машина наполнилась сырным кукурузным дыханием. Я улыбалась.
Когда дети наелись чипсами и прекратили жаловаться, они начали засыпать в стандартном порядке, от младших к старшим. Дрю любезно отключил музыку Джады прежде, чем ускользнуть в мир грез. Но только когда голова Хоуп опустилась на подушку, которую она просунула между ремнем безопасности и щекой, я поняла, что забыла сказать им, куда мы едем. Было жутковато, что никто из них не догадался об этом спросить. Сперва я улыбнулась, подумав, как же они мне доверяют, но затем поняла, что молчание свидетельствовало о кое-чем более грустном и серьезном. Они не спросили, куда мы едем, потому что это было неважно. Мы уезжали из места, где с нами происходило нечто плохое, так что координаты места, куда мы отправились, не имели значения.
Мы приближались к горам, и дорога стала холмистой и тенистой. Обычно осенние и зимние ранние закаты расстраивали меня, потому что мои производительные дневные часы становились все короче и короче. Но я превратилась в ночное существо, тень, которая чувствовала себя безопаснее всего, когда ее никто не видит. Я кралась по дому, не включая свет, я запоминала, сколько шагов осталось до лестницы, и нащупывала рукой стену, чтобы не потеряться. Я привыкла читать под одеялом, иногда даже забиралась под него с ноутбуком и работала в теплом коконе, пахнущем озоном. Это была глупая привычка для взрослой женщины, но, как и в шесть лет, кокон из одеяла казался мне несокрушимой броней.
Отблески солнца оставались видны только на самых высоких точках, когда мы достигли Довера, штат Арканзас. Я начала замечать следы смерча, который прошелся по холмам весной. Дубы, заставшие Гражданскую войну, повалились в заросли более гибких и податливых деревьев, которые лучше перенесли удар стихии. Маленькие дома с разноцветными заплатками на крышах и недавно оборудованными противоторнадными укрытиями отмечали дорогу чудовища. Очаг, который когда-то согревал семью, теперь возвышался в конце длинной бетонной полосы, вычищенной так, что хоть устраивай на ней танцы.
Сразу за крутым поворотом, на вершине маленького холма, я увидела дом моей мечты. Он был двухэтажным, сложенным из коричневого кирпича с темными ставнями цвета шоколада. Высокие колонны крыльца придавали ему аристократический и очень южный вид. Большие клумбы, засаженные вечнозелеными растениями различных оттенков, украшали пешеходные дорожки.
Я повернула к дому и раскрыла рот от изумления. В доме, скорее всего, никто не жил, потому что торнадо сорвал большую часть крыши, а от окон остались лишь маленькие острые куски стекла, упорно державшиеся за рамы. Я спросила себя, вырвал ли их ветер или дело было в местных подростках и упаковке пива Budweiser в субботнюю ночь.
