– Ни для кого не новость, что такая система существует и активно используется крупными вендорами и корпорациями. Но когда смарт-контракт защищается на уровне докторской диссертации это уже… – я не смог до высказать свою мысль.

– Последний гвоздь в крышку гроба договорников? – спросила Полина Романовна с улыбкой. – Конечно, это так. Но в этом нет ничего страшного. Работа, суть которой автоматизм, должна исключаться из области деятельности специалистов. Этим могут заниматься машины, созданные для этого. Представь себе человека, юриста-договорника, который изо дня в день заполняет один и тот же шаблон договора, меняя только реквизиты сторон, да еще пару-тройку переменных. И это – юрист? Чем такой юрист отличается от кассира в магазине? Раньше кассиры в магазинах от руки заполняли квитанции, а сейчас их печатает кассовый аппарат. Но почему-то кассиры не возмущались, что их работу отобрали… Нет, они занялись другим – научились продавать товары, обслуживать клиентов. Также следует поступить и юристам. И меня удивляет, что этот вопрос возник у тебя только сейчас.

– Нет, давно об этом думаю, – ответил тогда я. – У меня такое же мнение. Мне просто хотелось услышать это от вас.

На защите это тоже всплыло. Сначала в виде осторожного вопроса оппонента, потом легкой шутки кого-то из членов совета, а в самом конце – открытого упрека председательствующего. Это был старый академик, который составлял договоры от руки когда мои родители еще даже не встретились. Он был вполне себе спокойным дедом, который большую часть моего выступления молчал, но когда пришло время подводить итоги, сказал с надрывом в голосе, по которому я понял, что несмотря на внешнее спокойствие, он также не разделяет мое видение:

– Такие работы, как ваша, называются паразитизмом! Вы паразитируете на людях. Что вы можете знать о самой сути договорных отношений, не имя за плечами ни дня практики?!

– Но ведь наука нуждается только в статистических данных, – ответил я, стараясь придать голосу стабильность; но это трудно, когда твое детище критикуют только из-за того, что оно чуть умнее других. – Науке не нужен эмоциональный опыт. В этом смысле докторская диссертация, решающая множество проблем договорного права есть суть научного прогресса. Юристы-практики, застоявшиеся в своей деятельности, не станут изучать возможности сократить объем работы. Им нужно кормить свои семьи. Эту работу можем сделать только мы.

Ожидание в коридоре томилось долго, мучительно долго. Я до крови надгрыз ногти (старая привычка, от которой я вроде как избавился), избегался в туалет, выходил покурить, просто сидел, уставившись в потолок. Когда двери зала открылись, меня пригласили в зал и сообщили, что диссертация успешно защищена, я смог наконец-то осознать, что это – все. Я вышел на улицу и сел на лавочку. Курить не хотелось, ничего не хотелось. Страшно болела голова. Возле меня присел человек и закурил вонючую сигарету, от которой меня затошнило. Я хотел встать и уйти, но человек со мной заговорил:

– Когда какие-то люди рушат работу других людей, это никогда не проходит без последствий. У вас нет будущего, хоть вы и думаете иначе.

Это был председатель совета, доктор юридических, экономических и философских наук, академик РАН, профессор Илья Вадимович Шорин. Он смотрел на меня зло, словно я убил его любимого кота.

– И одно дело, когда такие вещи происходят в смежных областях, и совершенно другое, когда за это присваивают звание доктора наук. Вы понимаете, что ваша диссертация уничтожила специалистов? Понимаете, что вы забрали студентов у ВУЗов, а у людей отняли работу? Вы их всех признали ненужными и неважными, потому что их работу, за которую они получали награды, зарплату и чувствовали себя значимыми людьми, отдали машинам?

– Нет смысла противостоять прогрессу, лучше его возглавить, – ответил я заплетающимся языком. Мне было очень плохо, как никогда в жизни, даже после самых страшных студенческих попоек.

– Для вас закрыт доступ в академические круги, – сказал Илья Вадимович. – Сегодня вы совершили массовое убийство, и вам не сойдет это с рук. Вам не место среди людей науки. Наука должна продвигать, делать лучше, а не убивать.

– Скажите это ядерщикам-физикам.

– Если у вас и был шанс стать договорником в каком-нибудь крупном предприятии, то теперь нет, потому что ученые в вашем лице доказали, что чтобы составлять контракты не надо мозгов, достаточно включить компьютер. И в науке вам не место.

– Но ведь смарт-контракты уже давно используют. Это ни для кого ни новость.

– Но никто и никогда не говорил об этом с кафедры, защищая при этом докторскую диссертацию. Это практиковалось как баловство. А теперь это научно доказанный факт. Вы думаете, что похоронили только договорников, но на самом деле это задело и вас.

– Вы ошибаетесь.

Илья Вадимович затушил сигарету о край лавочки, выдохнул вонючее облако и ответил с присущим его профессорскому величию апломбом:

– Я не могу ошибаться.

И ушел.

А спустя год его мертвое тело, аккуратно завернутое в толстый ковер, лежит в моем камине. Я завалил его дровами, чтобы не было видно, и если не знать, что там схрон, то его и не заметишь. После всего, что мне пришлось сделать, я был вынужден покурить, не покидая кабинета – вдруг труп старого профессора найдут в мое отсутствие? Я покурил, выдувая дым в окошко, а вот пепельницу на место не вернул.

И если у Полины Романовны спросят, не вел ли я себя как-то странно в последнее время, она вспомнит, что сегодня я курил в кабинете. И все потому, что я забыл поставить пепельницу на место, где она всегда лежала.

Так что не имеет смысла избавляться от трупа, если я и так вызову подозрения. Чтобы я ни сделал, все равно мертвое тело доктора наук Ильи Вадимовича Шорина свяжут с моей личностью. Академики в один голос запоют трагическую песню, что моя докторская диссертация научно доказала, что смарт-контракт – это не фантастика, а реальность, и на этой почве у нас случился конфликт. Они будут обязаны сказать, что с моей защиты Шорин не разрешил опубликовать ни единой моей статьи, ни единого моего комментария, он обрек мою научную деятельность на забытье и не жалел сил строить мне препятствия. Это, конечно же, добавит масла в огонь. Хоть я и не был специалистом в уголовном праве, я все же был юристом, и кое-что в уголовном преследовании понимал. Если есть тело, значит будет дело.

Стало быть, тело не так уж и безобидно. Стало быть, не так уж и не имеет смысла избавиться от него.

Университет опустел примерно к десяти вечера. Закрылась библиотека и последние студенты, возлагавшие на этот вечер большие надежды, покинули корпуса академии. Преподаватели, читающие лекции на вечерних потоках, обычно задерживаются не дольше, чем на пятнадцать минут – чтобы быстро переодеться. Никаких чаепитий и болтовни с коллегами после последней пары быть не может. Я пытался сосредоточиться хоть на какой-то работе, но не мог. Меня отвлекали студенты со слезами на глазах, коллеги, административный персонал, несколько раз звонили мама, друг и невеста. Всем им словно кто-то сказал, что мне сегодня как никогда требуется уединение, и именно поэтому они принялись яростно навязать мне свое общество, если не лично, то хотя бы по телефону.

Но больше всего меня отвлекал, конечно же, камин. А вернее, его содержимое. Несколько раз за вечер мне послышалось что из-за бревен раздался сухой деликатный кашель, как будто человек не может не кашлянуть, но хочет это сделать максимально незаметно. Потом я начал слышать шорохи и какую-то возню. Я включил в кабинете свет, хотя всегда работаю при настольной лампе и свет включаю крайне редко, разве что если принимаю в своем кабинете студентов. Не скрою, немного страшно мне стало.

Я с трудом дождался, когда в коридоре перестали ходить. Вышел из кабинета, сходил в туалет, проверяя заодно, не горит ли в каком-нибудь кабинете свет. Никого не было, полоски под дверями были темные, все ушли по домам.

Я вернулся в кабинет, запер дверь, опустил жалюзи и вытащил бревна из камина. Потом взялся за жесткий край ковра и вытянул схрон на паркет, предварительно убрав ковер подальше.