В хирургическом отделении остро и горько разило фенолом и хлоркой. Для человека, неподвижно сидящего на жесткой, обитой дерматином лавке, этот больничный запах навсегда связался с бедой. Вот так же он сидел семь лет назад перед стеклянными дверями операционного блока, возможно, даже на этой самой скамье. И так же висели над головой круглые часы с черными стрелками, нахально отсчитывающие счет жизни, его жизни. «Не дай бог, не дай бог», – билась в его мозгу одна-единственная мысль, и в душе поднималась волна чего-то мрачного, темного, чего он и сам не понимал и боялся. От этой мысли руки его непроизвольно сжимались в кулаки, рот искажался в странном оскале, не то плача, не то крика. Поперечная складка на лбу, пролегшая меж густых черных бровей, прибавляла суровому лицу мужчины лишний десяток лет, хотя не так давно исполнилось ему всего сорок два.

Пятнадцатый год занимал Петр Шадрин должность участкового в родном поселке, знал про земляков все, или почти все: кто самогонку тайком варит, а кто на руку нечист и при случае готов утащить с соседского двора то, что плохо лежит. Хоть и нелегкая эта работа, а все равно ни разу не пожалел Петр, что перевелся в поселок, хоть и прочили ему в городе неплохую карьеру. Да он и сам поначалу именно с городом связывал свою дальнейшую судьбу. Петру, прошедшему армию, Крым и рым, скучна показалась сельская жизнь. Выбор-то невелик: или на фарфоровую фабрику глазировщиком или за баранку грузовика или трактора, хорошо армейские друзья надоумили в школу милиции поступить.

…Жил он в общежитии, а домой на выходные приезжал, благо от Новгорода до поселка всего сорок километров. Рыночная экономика набирала обороты, кто пошустрее да посообразительнее, открывал ларьки, торговые палатки, народ прирастал деньгами, а где деньги, там и криминал. Работы у милиции прибавилось – тут тебе и кражи, и ограбления, и новый вид – рэкет. Иной раз и домой выбраться не удавалось. А как приезжал, так душа рвалась на части от вида женщин в пестреньких ситцевых платках, стоящих вдоль трассы со своими самодельными прилавками. Фарфоровая фабрика уверенно шла на дно, выдавая зарплату сервизами, кружками и статуэтками. Но Петр матери запретил чашками-плошками торговать: «Пока работаю, чтоб не смела на трассу выходить. Тоже мне коробейница». Мать притворно вздыхала, жалилась соседкам, с тайной гордостью, вот, мол, какой сынок-то у меня, вона как мать родную жалеет, заботится. Соседки губы поджимали да вздыхали – повезло тебе, Валюха, с сынком, ничего не скажешь, даром что муж горькую пил, царство ему небесное, так господь тебе сыночка толкового сподобил.

Материна уверенность, что сын в городе большим человеком стал и соседям передалась. Сначала одна к ним в избу зашла, робко у дверей мялась-мялась, а потом и выдала: «Помоги, Петр Ильич, Христом богом прошу. Гришу мово прав лишили, а как же мы теперь жить будем?» Так и сказала – Петр Ильич – сроду к Петру так на селе не обращались. Он хотел уж рукой махнуть да отказаться, не гаишник же, в самом деле, но мать смотрела с таким выражением… и жалость к непутевому Гришке и гордость за сына и чувство собственной значимости светилось в ее глазах, что Петр хмыкнул и кивнул, мол, сделаю, теть Клав, не переживай. И помог, как ни странно. Не так уж и сложно оказалось. Ворон ворону глаз не выклюет, и человек с человеком договориться может. С тех пор и повелось, как ни приедет, так уже бежит кто из соседей с какой-никакой просьбой или с жалобой.

Дверь операционной открылась, прервав воспоминания. Участковый вскинул глаза в тревожном ожидании и неловко поднялся, распрямляя затекшие от долгого сидения ноги. Врач сдернул маску с лица, потер лоб, и кивнул, отвечая на немой вопрос.

– Операция прошла хорошо. Не волнуйтесь. Несколько дней в реанимации полежит, потом в общую переведем. Вы зайдите ко мне позже. Я вам хорошего пластического хирурга порекомендую.

– Зачем хирурга? – хрипло спросил Шадрин

– Ну как же, – устало произнес врач, – гипс наложили, раны зашили, а вот челюстной хирургией мы не занимаемся, так что…

– Она жива? – непонимающе нахмурился Шадрин. – Жить будет, то есть? – поправился он.

– Да бог с вами! – махнул рукой врач. – Будет, конечно. Перелом лучевой кости, небольшое сотрясение, организм крепкий – справится. Но у нее челюсть сломана, порезы, деформация лица пошла. Вам надо в челюстно-лицевую клинику, к хорошему специалисту. Она у вас девушка молодая, ей замуж, детей рожать, так что, чем быстрей, тем лучше.

Недослушав, Петр отвернулся и хмуро окинул глазами бело-кафельный коридор. Жена так же вот в больнице лежала, сама медик, и врачи в один голос уверяли – все в порядке, ничего страшного, а вот, поди ж ты…

– Когда я ее… – буркнул Шадрин, – видеть-то можно ее?

– Конечно, – сказал врач, – сейчас она спит, но через час или чуть больше проснется. Ей разговаривать нельзя только. Ясно?

– Ясно, – Шадрин, коротко кивнув, пошагал к выходу. Потом остановился, как будто забыл что-то, и стремительно вернулся.

– Спасибо, доктор! – сказал он и крепко пожал тому руку.

– Не за что, – оторопел врач.

Шадрин глянул прямо в глаза жестким взглядом хищного зверя, повернулся и стремительно вышел за дверь.

– А все же к специалисту съездите! – крикнул вдогонку врач, и зябко повел плечами. Да уж, а чтоб он сделал, если, не дай бог, операция прошла не так успешно? Застрелил на месте? А девочку жаль. Жаль. Вряд ли такой папаша ей на пластику разорится. Н-да…

***

– Доча, ты дома? – крикнул Шадрин, заходя в сени. Скинул с плеча сумку, повесил на крючок фуражку и вытер со лба мелкий бисер пота. – Юля! – опять позвал он, чувствуя, что голос помимо воли выдает его с головой.

Каждый день, возвращаясь с работы, мнилось Петру, что вот уж на этот раз не ответит ему Юля. А как исправить дело, не знал, не чувствовал. Сторожа ведь не приставишь. С тех пор как забрал он дочку домой, так и не знала покоя его душа. Может, прав был доктор? Может, поехать к этому хирургу? Пусть дорого, наверное, – уж он-то, Шадрин, денег найдет. Но одна только мысль, что опять врачи будут распоряжаться жизнью единственного близкого человека, приводила его в неописуемый ужас. Пусть такая, какая есть: с изломанным, искореженным лицом, но дочь живая, родная была дома – ее можно обнять, приласкать, поговорить с ней. А если врачи, как и много лет назад, опять подведут, недоглядят, недосмотрят? Ведь до конца жизни казнить себя будешь, да и жизнь ли это будет? Лучше уж сразу в петлю.

На кухне сытно пахло картошкой и еще чем-то печеным. Петр крышку чуть приоткрыл и отшатнулся от струи густого пара. Так, обед только-только приготовлен, а где же она сама? Опять, наверное, на чердаке сидит, там у нее с детства свой угол был, а теперь и вовсе пропадает на нем целыми днями.

***

Пыльный луч, проникая в маленькое оконце, освещал неровный прямоугольник на полу. По углам просторного чердака ютились лыжи и прочее старье. Пахло сеном и вениками. Большой деревянный сундук с откинутой крышкой походил на киношного монстра с разинутой пастью. За ним в самом темном углу неподвижно сидела сгорбленная фигурка. Да, Юля слышала звук мотора на улице, скрип двери, тяжелые шаги внизу, отцовский голос, зовущий ее, но не пошевелилась.

Осознание катастрофы пришло к ней не сразу. Поначалу боль вытеснила все мысли, все чувства, даже страх. И только потом, ощутив на лице тугую повязку, она испугалась, конечно, но не до того тошнотворного ужаса, когда через какое-то время ей сняли бинты и позволили посмотреться в зеркало. Врач что-то говорил быстро-быстро и так убедительно, что стало ей понятно – врет, врет, чтобы успокоить, чтобы не начала в истерике биться, чтобы… И медсестра тут же с каплями какими-то подбежала, выпить заставила и смотрела на нее при этом так жалостливо, что вот это-то и убедило, что все… ничего хорошего в ее жизни больше не будет, а будет только вот это: жалость, вранье, и смущенно отведенные глаза при встречах со знакомыми.