Катя кивнула и перекрестилась. Она любит маленьких собачек, у нее у самой той-терьер.

– Пекинес, пекинес, – забормотал Митя. – Он же низенький и лохматый? Да такому немудрено испачкаться от макушки до хвоста, с разбегу вляпавшись в свежую коровью лепешку.

– Какие коровьи лепешки в городе?

– Лично мне тут, по-моему, и слоновьи встречались! – Митя скривился и машинально пошаркал ногами о ковер.

– Захарова тридацать три и Индустриальная два – это соседние дворы, – с намеком сообщила Катя.

– Полагаешь, эти случаи связаны? Но как? – Митя задумался.

– Может, художники-экскременталисты бабулькиным пекинесом кисти вытирали? – предположила я. – Жестоко, конечно, но, думаю, эффективно. Маленькие лохматые собачки гигроскопичны и с легкостью заменяют собой обувные щетки…

– И это еще не все! – вмешалась Катя. – Позавчера камера наблюдения у входа в бар «Что-то в мыле» засекла неопределенного пола личность, с размаху вылившую на дверь ведро дерьма. А вчера на празднике уличной еды в городском парке какая-то сволочь вытянула из приготовленных к раздаче хот-догов сосиски и заменила их сухими собачьими какашками!

– С хот-догами – это логично, – хмыкнула я, пока Митя талантливо изображал рвотные позывы. – Интересно, все ли отведавшие угощение заметили разницу?

– Ты порочишь имя местного мясокомбината, это непатриотично, – упрекнула меня редакторша. – Не говоря уж о том, что мясокомбинат честно платит каналу за прокат рекламных роликов, а канал платит тебе зарплату.

– Очень маленькую, – напомнила я. – Я бы сказала – символическую.

– Но вернемся к воистину дерьмовому символизму, – предложил Митя, мудро пресекая назревающую перепалку. – На чем основывается предположение, будто все эти гадости сделал маньяк?

– Кто-то же их сделал? – Катя хищно прищурилась. – Так почему же не маньяк?

– Это могли быть совершенно разные люди! – резонно рассудила я. – Дерьмовую картину на стене нарисовал мечтающий о славе художник-авангардист, гавкучую собачку вывозили в какашках недовольные ее поведением соседи, дверь стрип-бара облил канализационными стоками какой-нибудь ревнитель нравственности, а фаршированные собачьими экскрементами хот-доги – просто дурацкая шутка подростков, хотя, возможно, это гнусные происки конкурентов нашего многоуважаемого мясокомбината, да святится его доброе имя в веках.

– Возможно. – Катя сначала кивнула, а потом с настойчивым намеком заморгала одним глазом. – И все же есть вероятность, что это маньяк! Уверена, телезрители оценят эту версию!

– А-а-а, я понял! – вскричал простодушный Митя. – Ты подтасовываешь факты! Нет никакого маньяка, но есть скандальная тема, которая поднимет наш рейтинг!

– Лично мне такой дерьмовый рейтинг не нужен, – объявила я и встала. – Не хочу мараться.

– Мы тебе платим, – железным голосом пробряцала редакторша.

– Лично мне такой дерьмовый рейтинг и даром не нужен, и за деньги не нужен, – дополнила я свой манифест и ткнула кулачком в спину засидевшегося напарника.

– Мне тоже не нравится эта тема, – неохотно признался Тетеркин и завозился в кресле, имитируя трудный затяжной подъем из него.

– За программу про маньяка мы заплатим ведущим двойную ставку, – сообщила Катя, острым взглядом прочно пригвоздив ерзающего Митю к креслу. – А если ведущий будет работать один за двоих, то получит вчетверо больше!

Митя замер. Потом оглянулся на меня и сделал большие жалобные глаза, в которых отчетливо читалось: «У меня же ипотека, ты помнишь?»

– Творческих вам успехов по-большому! – съязвила я и пошла к выходу.

– Уволю! – крикнула мне в спину Катя.

Я распахнула дверь, картинно замерла на пороге, оглянулась на Митю и нарочито горестно сказала:

– Прощай, Тетеркин! Нам уж не свидеться боле! – после чего нормальным голосом договорила: – Потому что меня совершенно точно не будет в числе тех телезрителей, которые станут смотреть это ваше маниакальное дерьмо.

– Лена! – гневно заорала Катя, но я плотно закрыла за собой дверь в кабинет и обвела пытливым взором группу граждан в приемной.

Отголоски внезапного скандала произвели большое впечатление на разношерстную публику. Секретарша Оленька одинаково округлила глаза и рот. Главный режиссер Гаврилов беззвучно апплодировал. Девочки и мальчики из новостной программы, устало сгорбившиеся на стульях явно в ожидании предстоящего начальственного разноса, подняли головы, взирая на меня недоверчиво и с робким восторгом, как ходоки у Ленина – на перспективный план электрификации всей страны.

– Всех люблю, всех целую, всем пока! – провозгласила я и припечатала сказанное звучным воздушным поцелуем.

– Смотрите, дети! – торжественно изрек главреж Гаврилов, щедро подпустив в голос хрустальной слезы. – Вот так уходят лучшие из нас!

Мальчики и девочки взволнованно завозились, сочувственно забормотали, но я лишь покровительственно улыбнулась им, склонилась к Оленьке в окопчике рабочего стола и прошептала:

– Позвони, когда будут делить квартальную премию.

– Да, но…

– Какие могут быть «но»? Ты же хочешь увидеть свои стихи в новом сборнике?

Оленька торопливо кивнула. Я помахала всем ладошкой и ушла.

Уф-ф-ф!

На дворе была ранняя осень со всеми ее поэтическими прелестями, включая багрец, золото, прохладу и свежесть. Самое время бежать из Мордора на волю вольную!

Бежала я, собственно говоря, не в первый раз и наверняка не в последний.

Руководство нашего городского телеканала в попытках до заоблачных высей поднять рейтинг программ собственного производства не знает удержу и меры, а я дорожу своим добрым именем и профессиональной репутацией, поэтому время от времени вынуждена дистанцироваться от происходящего на голубом экране. Через какое-то время мой демарш забывается, а надобность в хорошем ведущем становится острее того зуба, который держит на меня обидчивое начальство, и тогда меня вновь призывают на телевизионный фронт. Подумав, поспорив и выторговав условия, которые в полной мере никогда не соблюдаются, я возвращаюсь под камеры, потому что за годы работы пиарщиком, журналистом-фрилансером и свободным писателем так и не смогла преодолеть зависимость от прямого эфира.

Кстати, о зависимости. Надо выяснить, что там с публикацией графоманских стишков секретарши Оленьки…

Несколько отдалившись от телевизионного Мордора, я присела на лавочку в уютном сквере с фонтаном и, жмурясь на солнышке, позвонила Ирке.

– Да! Что?! – резко и нервно выдохнула она в трубку в два приема.

– Проблема? – насторожилась я.

– Даже две, и одна из них сейчас лупит другую! – доложила мне лучшая подруга.

– А, ты наблюдаешь за тренировкой? – догадалась я.

Недавно Ирка сдала своих неукротимых отпрысков – пятилетних близнецов Масяню и Манюню – в секцию восточных единоборств, и теперь неизбежные потасовки между мальцами проходят под чутким руководством хладнокровного тренера.

– Лучше бы не наблюдала, – вздохнула подружка. – С трудом остаюсь безучастной! Ужасно хочется перестать быть зрителем, броситься в гущу битвы, растащить противников по разным углам и самой надавать оплеух и им, и тренеру!

– Это было бы крайне непедагогично, – хихикнула я. – Поэтому повернись к битве спиной и переключись со спортивного канала на культурный. Я хотела спросить, как дела с твоей книжкой?

– Как мило, что ты этим интересуешься! – желчно молвила Ирка. – И это после того, как сама же наотрез отказалась рекомендовать мой поэтический труд своим издателям!

– Ты прекрасно знаешь, что мои издатели печатают детективы, – устало – потому что примерно в сотый раз – напомнила я.

– Да, да, а стихи вообще никто не печатает, поэтому я вынуждена издавать книжку за свой счет!

– Тем самым делая большое доброе дело и внося немалый вклад в высокое искусство стихосложения. – Я пустила в ход беспардонную лесть.

– Как настоящий меченос… Мезазой… Мизантроп…

– Меценат, – услужливо подсказала я склеротичке правильное слово.