– Калла! – позвал отец, стоя у подножия лестницы.

– Иду, папуля, – крикнула она в ответ.

Калла накрасила губы ярко-красной помадой, причмокнула ими, чтобы помада ровнее легла, и пустила воду в раковину – смыть крохотные черные волоски, осыпавшиеся во время стрижки. В последний раз взглянула на модель в журнале «Харперс базар», брошенном на подоконнике. Фотография длинной, тощей, томно курящей сигарету парижанки, чью шикарную короткую стрижку она попыталась скопировать, имела мало общего с отражением американской итальянки в зеркале, ну и что? Калла не привереда и уж точно не француженка. Она захлопнула журнал.

Утреннее солнце заливало кухню дома Борелли, как включенные на полную мощность софиты заливают светом сцену. Вкусно пахло сладковатым томатным соусом, кипевшим на плите.

Сэм Борелли стоял над сковородкой с лопаточкой в руке, наблюдая, как пара свежих яиц томится в булькающем соусе. Яйца по-венециански. Через плечо у него висела прихватка. Сэму было уже под восемьдесят, и годы здорово обобрали его по части осанки и волос, но черные-пречерные глаза и неаполитанские черты, особенно густые брови, были такими же выразительными, как и в пору его юности.

Войдя в кухню, Калла покружилась:

– Ну как тебе?

– Хорошо.

– Я сама подстриглась.

– Ты не должна сама себя стричь. Это все равно что самой мастерить себе автомобиль.

– Мне некогда ходить по салонам красоты.

– А ты найди время.

Сэм тревожился за Каллу. Она была совсем не такая, как его старшенькие, Елена и Порция, которые ставили внешность во главу угла и для которых замужество и материнство – прежде всего. Калла будто перепрыгнула через несколько ступенек, когда дело дошло до женственности. Для младшей дочери Сэма естественным было оставаться бескорыстной и думать о себе в последнюю очередь. Но, как ни трудно было поверить в это, Калле исполнилось уже двадцать шесть, годы испарились стремительно, как утренний туман, и отец Каллы знал, что скоро дочка выйдет из того возраста, когда еще не поздно замуж. Сэм думал о том, что пора бы ей уже найти кого-то, полюбить и строить с ним будущее. Но это в нем отец волновался, а не художник. Художник был уверен, что Калла на правильном пути.

– И как это ты отважилась сама себя стричь?

– Ну я же стригу парики в театре. Вот я и подумала – что в этом трудного?

– Парики – не живые волосы.

– Так на живых даже лучше тренироваться. Если что не так сделаешь – отрастут.

– Жаль, о моих такого не скажешь, – вздохнул Сэм, потирая лысину.

– В Париже это сейчас самый писк. Называется «французская шапочка».

– Но мы в Саут-Филли.

– Может, нам не помешала бы толика «левого берега»[23] на наших делавэрских берегах. – Калла взяла со стола газету. – И как рецензия?

Сэм не ответил. Когда он ставил пьесу, то не спал в ночь после премьеры и ужасно переживал о рецензиях. Вчера состоялась премьера, и вечером после спектакля Калла поднимала картонный стаканчик с шампанским за ведущих актеров, потом мела вестибюль, мыла гримерки и наконец приползла домой и рухнула в кровать.

Калла пролистала «Филадельфия инкуайрер», пока не нашла короткую рецензию на свои первые режиссерские потуги в Театре Борелли.

– Нет чтобы на первой полосе поместить. Легче встретить итальянца в Публичной библиотеке Филадельфии.

– «Мистер Карл Борелли…» – прочла она вслух и выразительно посмотрела на отца: – Карл Борелли?

– Промашка номер раз, – вздохнул Сэм. – Надо было назвать тебя Сьюзи.

– Надо было родить себе сына, пусть бы он и был режиссером, а не какая-то дочь.

– Ты же знаешь, я – дамский мастер.

Калла продолжила чтение вслух:

– «Мистер Борелли… хм… замахнулся на “Двенадцатую ночь”, иногда у него получается комедия, но чаще – балаган…» – Она подняла глаза на отца: – А балаган – это не комедия?

– На грани. – Сэм перевернул яйца на сковороде.

– Он вообще не понял, что я сделала с Фесте. Я использовала его как рассказчика. – Калла плюхнулась на стул и продолжила читать. – Кто этот тупица?

– Этот парень любит своего собственного Шекспира, ему подавай все, как было в старом добром «Глобусе». – Сэм разложил глазки яиц на два ломтика поджаренного до золотисто-коричневой корочки итальянского хлеба, смазал томатной подливкой, в которой их томил, и увенчал блюдо кусочком сливочного масла, который тут же начал таять на этом аппетитном сооружении. Отец поставил тарелку перед дочерью, расстелившей на коленях салфетку. – Не обращай внимания на критиканов. Вспомни, что Верди говорил. Он мог позволить плохому отзыву в газете испортить себе завтрак, но обед – никогда.

– Спасибо, папулечка, – сказала Калла, не отрываясь от газеты на этот раз. – Я бы так не разозлилась, не будь статья настолько дурацкой. Но рассвирепела бы сильнее, если бы это оказался хвалебный отзыв. Где все лавры достались бы какому-то Карлу.

– Но тебя не смущает же, что все шишки тоже на него посыпались?

Калла отшвырнула газету:

– Больше ни слова не прочту.

Она схватила вилку и принялась завтракать, наслаждаясь каждым кусочком.

– И то верно. – Сэм налил ей кофе. – Все хорошо, доченька?

– Я и не ждала хвалебных рецензий.

– Ну да, конечно.

– А ты откуда знаешь?

– Ты же у меня оптимистка.

– Уже нет.

Сэм рассмеялся.

– Это ведь первый твой спектакль. Поверь, ты славно потрудилась.

– Правда?

– Правда. Ты сотворила несколько вдохновенных сценических картин.

– У тебя научилась.

– И роли распределила правильно. И доброжелательно руководила актерами во время постановки. Ты добилась от Джози такой игры, какой я в жизни не смог бы добиться.

– Я ей сказала: «Меньше ветчины, больше горчицы», и сработало.

– Все сработало. И актеры так легко взаимодействовали друг с другом. Это все твоя заслуга.

– Я думаю, что они доверились мне благодаря вашим хорошим отношениям все эти годы. Ты создал труппу, и они остались тебе верны.

– Нет, ты прекрасно знаешь, на что ты способна. И я тобой горжусь.

– Да, но… нам нужно сплотить их, и хорошая рецензия в солидной газете была бы ой как кстати.

– А на сегодняшний вечер сколько продано билетов? – Сэм сел за стол и налил себе чашку кофе.

– Половина зала от силы, а на завтрашний дневной спектакль и того меньше.

– Придется сократить обслугу.

– Знаю.

– И что ты надумала?

– Надумала, что сумею сама вести бухгалтерию. И обойдусь без костюмера.

– И парики сама можешь завивать.

– И суфлировать могу.

– Какая жалость. Мне нравится этот Ники Кастоне. Он отличный работник.

– Я знаю. Но у меня нет денег, чтобы оплачивать его труд. – Калла выглянула в окошко кухни, как будто надеялась, что решение финансовых проблем театра лежало на узловатых перекрестьях виноградных ветвей, оплетающих беседку ее матери. – Может, я смогу попросить Марио Ланцу поучаствовать в спектакле.

– Как только кто-то из Саут-Филли попадает в передрягу, он тут же кличет Марио Ланцу. Интересно, сколько может сделать один человек?

– Он не забывает свой старый район. Напишу-ка я ему письмо, – сказала Калла, ставя тарелку в раковину. – Я смогу все повернуть в нормальное русло.

– А может, этого и не нужно. Может, все идет как должно.

– Не говори так, папуля. Как же город будет без Театра Борелли? Это твое наследие. Надо чуточку больше веры. – Калла поцеловала отца в щеку. – Буду дома к ужину. Не натвори тут безумств.

Если Калла и заметила, что отец как-то побледнел, что он не в себе, то не подала виду. В это утро она больше беспокоилась о его театре, о труппе, которую он собрал, чем о нем самом.

– По лестницам не лазь, на стремянки не взбирайся. Ничего тяжелого не поднимай. Дождись, пока я вернусь домой.

– Да-да-да.

– Папа, я не шучу. – Калла схватила ключи и сумку и стремглав выскочила из дома. – Позвоню тебе в обеденный перерыв.