– Представление может сделать такое с человеком! Когда я первый раз увидела ледовое шоу в Атлантик-Сити, то как будто весь мир изменился. Гретхен Мэрил[35] вживую на коньках! Восьмерки! Прыжки! Каток. Музыка. Костюмы. Все ручной работы. А стеклярус, а горностаевый мех!

Глаза Пичи сверкали, словно блестки на воображаемом платье. Ники был уверен, что она поняла его чувства.

– Ага, это важно. То, что называется «зрелище». Но есть еще и слова.

– На ледовом шоу не разговаривают.

– Правильно. Но у Шекспира все в словах. И они разговаривали со мной. Слова казались знакомыми. И сюжет пьесы завладел моим вниманием. Я почувствовал, что знаю ее.

– Может, ты проходил ее в школе.

– Нет, мы читали только «Ромео и Джульетту». В любом случае я там и застрял, и одно повело к другому, я видел, что им нужна помощь, так что старина Борелли предложил мне работу. Я начал кассиром, а потом пробился наверх, в труппу…

– Пробился наверх?

– Ага, в театре есть иерархия.

– Иерархия есть везде, Ники. Так мир в основном и работает. Но чтобы тебя продвинули наверх, ты должен быть в очереди.

– Я понимаю. Тогда я и стал суфлером.

– Хорошо. Ну и ну. Погоди. Ты ходишь к Борелли пару раз в неделю, получаешь повышение и забываешь рассказать об этом невесте?

– Я тебе рассказываю сейчас. Но я думаю, что важно иметь что-то личное, только для себя. Надеюсь, у тебя тоже так.

– У меня – нет. Ты знаешь обо мне все.

– А, ну хорошо.

– Во всяком случае, ничего такого на ум не приходит.

– Ты никогда не спрашивала меня, куда я хожу.

– Я думала, что ты работаешь лишнюю смену в такси.

– Но ты же звонила в гараж, и меня там не было. И часто.

– Я специально не оставляла сообщение.

– И где, по-твоему, я был?

– Я думала, что ты играешь с кузеном Джио.

– Почему ты не спросила меня, если думала, что я играю?

– Не люблю дурных новостей, – сказала Пичи и вонзила зубы в сэндвич.

– Так что ты думаешь о пьесе?

– Мило. Но я все еще не понимаю, как ты в ней оказался.

– Питер Менекола, один из актеров, был вынужден уйти, а денег на дублеров у нас нет. Точнее, есть Энцо, который дублирует все роли, но он уже был занят в той сцене, заменяя Поли.

– А почему тебе пришлось играть любовный эпизод?

– Больше некому было.

– И никто, кроме Каллы, не мог подыграть в роли возлюбленной?

– Никто.

– Она была хороша, – признала Пичи. – Даже плакала. Я думаю, что плакать тяжелее всего.

– Я согласен!

Ники не слишком разбирался в актерской технике – кроме того, что он видел на сцене или замечал на репетициях, которые раньше вел Сэм, а теперь Калла. Но понимал: чтобы заплакать, нужно немалое умение.

– Хочешь начистоту, Ники? Многого в спектакле я не поняла. Вся пьеса показалась мне темной.

– Легко запутаться, – согласился Ники. – Я понимаю, почему ты потерялась. Одни и те же актеры исполняли разные роли по ходу действия, мужчина в следующей сцене становился женщиной, которая одевалась как мужчина, и так все время.

Ники еще попытался было объяснить сюжет «Двенадцатой ночи», но сдался. Однако ему хотелось поговорить с Пичи о своей случайной роли в пьесе. Хотелось признаться ей, как он был испуган, когда его выдернули из роли суфлера, с его места за сценой, и втолкнули в пьесу. Ему хотелось поделиться с ней тем, какой ужас он испытал, когда началась сцена, и как он почувствовал связь со словами и с актерами. Но Пичи не интересовалась театром. Ну и что? Они не во всем соглашались. Ей нравился розовый цвет, ему – нет. Она предпочитала белый соус, он – красный. У него начинали ныть зубы при звуках голоса Джанет Макдональд[36], а Пичи могла пересматривать любимые фильмы по четыре раза подряд. Они были разными. Мужчины и женщины отличаются – и все дела.

– Но это случилось один раз, так ведь? – осторожно осведомилась Пичи.

– Что Энцо не смог продублировать? Я не знаю.

– Я спрашиваю, ты сыграл один раз – и на этом все?

– Уже можно не беспокоиться. Меня сегодня уволили.

Пичи постаралась скрыть облегчение при известии, что театральная карьера Ники закончена.

– Уволили?

– Калла уволила. И вот доказательство, что между нами нет никаких искр. Не знаю, как долго еще театр продержится. Это борьба. Мы продаем слишком мало билетов.

– Ну, что ни делается, все к лучшему, Ники. Когда мы поженимся, свободного времени у тебя останется не так уж много. Надо будет обустраивать дом, и ухаживать за садом, и путешествовать.

Ники взялся за голову.

– О, Ник, прости меня. Тебе нравилось работать у Борелли? – Пичи погладила Ники по спине и закатила глаза.

– Нравилось.

– Я все понимаю насчет зрелищности и того, чем занимается суфлер, но играть на сцене… – У Пичи перехватило горло. – Ты хотел бы продолжать это хобби?

– Не думаю. Толку от меня…

– Из того, что я видела вечером, и судя по остальной труппе, это не совсем критерий для суждения.

– Тони прекрасный актер. Мне до него как до луны.

– Ну да, сравнить трудно, но откуда это известно? У тебя был только один выход.

– Я знаю.

Ники не хотел признаваться, что, выходя на сцену, он испытал такой подъем, какого не испытывал никогда в жизни. А после реакции Пичи на спектакль, на его вторую работу и на увольнение он сообразил, что теперь не лучшее время делиться с ней своими восторгами.

Пичи пожала плечами:

– Лучше тебе держаться от них подальше. Борелли – это клоповник. И скоро разорится.

– Его просто нужно подновить. – Ники снова отхлебнул газировки.

– Там нужно куда больше. Туда же никто не собирается ходить. Никто не говорит: «Сходим к Борелли субботним вечерком», нет, все говорят: «Сходим в кино». Или: «Прошвырнемся к Луису Приме и Келли Смит в Сейлорс-Лейк», «Поедем в Нью-Йорк на Бродвей и закатимся в “Везувио” пропустить стаканчик». Никто не говорит: «Хорошо бы посмотреть “Двенадцать ночей”».

– «Двенадцатую ночь».

– Да какая разница. Это уже труха, изъеденная молью. Как волосы, которые моя бабушка собирала в баночку с крышкой. А теперь мы делаем начесы. Мы не храним волосы. Многое выходит из моды и становится ненужным. Как Театр Борелли.

– Он старомоден, я понимаю.

– Когда мужчина надевает трико, это не au courant[37]. Прошли те времена, когда люди скакали на лошадях и носили доспехи. А в программке было написано: «Карета прибывает в 9 ч. 20 мин. пополудни».

– Это просто дань тем временам, когда театр только открылся. Они выставляли такое объявление в кассе, чтобы посетители знали, когда представление закончится.

– Хорошо, Ник, как бы ты это ни объяснял, со всеми подробностями, – все равно старье все это. И годится для книг по истории, которых никто не читает, потому что всем скучно. Мы молодые. Мы не можем жить в прошлом, на пыльном чердаке среди сундуков с затхлыми панталонами. Мы живем здесь и сейчас. Когда мы поженимся, то будем все делать ради будущего, ради совместной жизни. Ради наших детей и нашего дома с новейшей кухонной утварью. Мы живем на пороге пятидесятых. Все внове. И время называют новым. Подумай только, даже платья, стиль называют «новый образ». Мы сами и есть пятидесятые! – Пичи взяла Ники за руку. – Ты действительно хочешь себя похоронить в этой дыре? Мы купим машину, мы будем путешествовать. Мы – современные люди! Будем ездить в город и ходить по клубам. Нью-Йорк, вот тебе еще одна новость, – всего-то час и двадцать минут через Джерси и по мосту. Что нам стоит пойти в музей, и приобщиться к культуре, и пообедать у Сола Энтони, и потанцевать в Латинском квартале! Мы же можем осмотреть мир сверху донизу, стоит нам только пожениться. Все спектакли, какие захочешь. Прекрасные. С настоящими актерами, как Эрнест Боргнайн[38]. А не с теми, кто доставляет газировку в парк на Двенадцатой авеню по случаю пикника Международного профсоюза работниц в День труда. Ты понимаешь, о чем я?