— Что ты хочешь? — спрашивает Наташа, зачем-то натягивая на колени край измявшегося платья.
— Я хотела… Поцеловать тебя.
Наташа сглатывает и вытирает рукой нос. Губы ее дрожат.
— Ну, поцелуй, — осторожно произносит она.
Люба дважды целует ее в мокрую соленую щеку. На время поцелуев Наташа зажмуривается и перестает дышать. Люба проводит рукой по Наташиным волосам, продолжая движение по мягкому прохладному хвосту косы. Наташа открывает глаза и смеется скрытым в темноте ртом.
— Значит, ты меня любишь? — певуче спрашивает она. — Значит, ты и в самом деле меня любишь? Теперь я знаю, ведь иначе… — она запинается и, порывисто обняв Любу, часто целует ее в нос, в губы, в скулы и глаза. — Иначе ты убила бы меня, солнышко ясное, — пришептывает она, — ты же можешь убить меня одним пальчиком, если разлюбишь, моя смерть — вот, на твоей руке. Я даже немножко описялась от страха, когда ты меня целовала, честно, я такая трусиха, мне бы надо быть посмелее, но я не могу, а ты ведь простишь меня, Любка, Любочка, ты ведь простишь меня, что я не верила в твою любовь? Это все страх, проклятый страх, которым Он наделил все живое, да будет Он проклят, я буду называть его Сволочью, именно так, и пусть Он попробует меня убить, моя смерть — вот она, на твоем пальчике, а ты ведь не убьешь меня? Ты не станешь убивать меня?
— Нет, нет, — отвечает Люба, прижимая к себе нежное тело подруги.
— Ты же не знаешь даже, что у тебя на пальчике, — шепчет ей на ухо Наташа. — Это кольцо власть дает над мертвыми, власть оживлять и убивать вновь. Ты будь с ним очень осторожна, солнышко. Ну скажи: я тебя люблю и не разлюблю никогда.
— Я тебя люблю и не разлюблю никогда, — скороговоркой повторяет Люба.
— Неужели все может быть так хорошо, — блаженно смеется Наташа. — Мне снова хочется жить.
Они ласкаются, сидя на полу в темноте, расстегнув себе пуговки на груди, чтобы целовать ключицы, шеи и плечи, рядом чернеет забытая Наташей книга, которую она так долго и безответно любила в одиночестве, сквозь пыльное стекло светит белый фонарь, мутный, словно погруженный в воду, они дуют друг другу в лица, передразнивая дыхание, и слезы уже высохли, и согревшаяся кровь создает мимолетные, подобные легким теням цветы в их телах, и кошачий зверь осени смотрит за ними, свернувшись под разверзшейся прорубью неба.
Пока наверху не открывается дверь. Щелкает провернутый в замке ключ. Каблуки неспешно стучат по лестнице вниз.
Наташа убирает книгу к стене, чтобы на нее не наступили, забрасывает косу за спину и подтягивает на голенях сбившиеся носки, Люба машинально застегивает пуговки, глядя на лестницу, она сразу узнает девушку, что выходит из-за поворота перил, это лицо из тех, какие не забываются, ни мрак, ни мажущиеся тени косметики не способны изменить его, конечно же это Жанна, Жанна Петухова, невеста героя, девушка удивительной судьбы.
Я расскажу о ней кратко, потому что никакой бессонной ночи не хватит, чтобы написать ее волшебную жизнь, даже звезды кажутся лишь украшениями, данными этим темным волосам, и каждый раз, когда смотришься в ее прекрасные глаза, явственно ощущаешь потустороннее изменение своей собственной жизни, словно тебя и вовсе нет, а только хрупкая девушка Жанна пишет твое существование влажной холодной кистью на заранее раскрашенном незнакомым узором холсте вечности.
Я не знаю, в каком городе она родилась, знаю только, что там большей частью была ночь, и много сирени, запах которой отбирал у жителей воздух дыхания, сердца не решались биться в тишине плывущей среди склонившихся к самой воде деревьев реки, иногда ночь была белой, и тогда беззвучные девушки продавали мороженое из холодильных ящиков, где дымились и таяли маленькие кусочки луны, скамьи утопали в густых гроздьях сирени, кувшинки плавали в ртутных прудах, она всегда думала, что они сладкие на вкус, их мокрые зябкие лепестки, но сладость не сообщалась пальцам, касавшимся их, только губам, и часто, нагнувшись со скользящей в ночи лодки, она целовала их, касаясь языком; лягушки, эти поющие камни камышей, журчали в небе, звезды светили все ярче, иногда казалось, будто они приближаются к земле, но нет, это были всего лишь непрерывные сны ее детства, воздух, вдыхаемый ею, тоже был ненастоящим, как жемчужины, что находила она в траве, настоящим был только он, тот, кого она полюбила, едва только увидев, невысокий человек с простым, глуповатым лицом сельского парня, набранного в огромную армию гипотетической страны, его уши были оттопырены, нос округлен, губы пухлы, двигался он неловко, нелепо, туфли всегда были ему велики, шнурки распускались, и он вечно наступал на них, взмахивая рукой, улыбался наивно, блестя глазами от радости, а ей было всего тринадцать лет, когда они повстречались на пляжных танцах, он пришел в форме, она — в коротком лимоновом платьице, что так шло ее темным волосам.
Ей было тринадцать и она сразу влюбилась в него, безоглядно и безудержно, он протанцевал с ней просто ради шутки по хрустящей песком площадке из квадратных бетонных плит, от него пахло одеколоном и мылом, от нее пахло мамиными духами, она смотрела на него во все глаза, и он заметил это, он купил ей мороженое, чтобы девочка не обиделась, и ушел танцевать с другой, но потом снова вернулся, что-то влекло его к ней, в одиночестве покорно лижущей пломбир у крашеных темно-зеленым цветом железных перил, он говорил с ней и даже поцеловал на прощанье в волосы, как старший брат, и она не спала потом все ночи, пока не встретилась с ним опять, и он не подарил ей цветы, и она пошла к нему в общежитие, и напилась шампанского, и льнула к нему, и подставляла поцелуям рот, но он не верил в ее решимость и только нежно трогал Жанну за плечи, и там, при свете настольной лампы, из которой сквозь дыру в абажуре слепил жгучий электрический свет, она наконец уснула, держа его за руку, пока он рассказывал ей о будущей жизни, о людях, летающих на спинах титанических стальных птиц выше облаков, выше самого неба, где есть только солнце, разумный огненный шар, который не злится, ибо уже знает: все равно на него ступит нога человека.
А потом у них была настоящая любовь, где-то пахнущей сиренью темноте Жанна забыла свою девственность, смеясь, и после часто в интимные минуты она легко и ласково смеялась, а он удивлялся взрослой, опьяненной беззаботности ее детского существа. Однажды это произошло прямо в лодке, они же любили кататься на лодке, а тогда в ночи почему-то светило солнце, вода блестела, как зеркало, веточки ив стучали по деревянным бортикам, когда они проплывали у берега, Жанна взяла его детским, ягнячьим способом, плоть любимого была мягка и горяча, солнце грело ей волосы и он обхватил ее за затылок широкой, жгучей ладонью, пригибая к себе, он и раньше делал так, от этого она почти что теряла сознание в блаженстве, они сплелись тогда, качаясь посреди воды, как в колыбели, и когда все кончилось, она радостно подняла на него смеющееся лицо, он, улыбаясь, взял ее за щеки, учащенно дыша, она навсегда запомнила его доброе лицо, голубое ночное небо, и гул реактивного самолета, чертящего над кронами деревьев свою свежую творожную полосу.
А потом он уехал туда, где мог быстрее летать над просторами жарких степей, полными песка, кузнечиков и сухой травы, а потом она узнала, что его убили, степь заморила удушливым зноем моторы его самолета, и он упал в ужасное увеличение летящей навстречу земли, и никогда-никогда уже больше не вернется в неизвестный город, где Жанна готова была ждать его до самой смерти. И еще она узнала, что еще раньше он успел стать героем, что посреди степи люди воздвигли белый город и запустили из него ракету с надписью «Советский Союз», и ракета та взлетела выше неба, и он был на ней, только он, потому что не боялся погибнуть, ему важнее было самому увидеть солнце, чтобы потом рассказать Жанне, какое оно на самом деле.
И когда Жанна узнала, что единственный, милый, которого запомнило ее тело — тот самый человек, о котором говорит весь мир, у нее возникла тайная надежда: будто герой, разбившийся в далекой степи — уже не совсем он, что часть его может быть осталась там, наверху, где жить он вечно мечтал, потому что не могло все это совершиться зря — исполнение его волшебной мечты, видение огромного невыразимого солнца; оттуда не должен был он возвращаться, а если бы вернулся — первым делом навестил бы Жанну, которая одна знала о всех его мечтах. Значит, вернулся не он, а кто-то другой, главное осталось там, то главное, что она и любила в нем, счастливо смеясь от торжества своей любви, чувствуя, как нечто, возникшее в ней, уже не помещается в сознании, поглощает в себе весь мир, изменяя его по своему желанию, и солнце застывало в небе, и кувшинки поднимались со дна, только чтобы увидеть в своей жизни ее глаза, и самолет тек, как капля, по небосводу, чтобы никогда не достичь горизонта.
